Эдгар По - Заколдованный замок (сборник)
Так как привязанные голуби все это время жестоко страдали, я решил выпустить их.
Сначала я отвязал одного — серого крапчатого красавца — и посадил на обруч сетки. Он очень встревожился, растерянно озирался, хлопал крыльями, ворковал, но не решался покинуть корзину. Тогда я взял его и отбросил ярдов на пять-шесть от шара. Однако он не устремился вниз, как я ожидал, а бросился обратно к шару, издавая резкие, пронзительные звуки.
Наконец ему удалось вернуться на старое место, но, едва усевшись на обруч, он уронил головку на грудь и бездыханным упал на дно корзины.
Другой оказался удачливее. Чтобы избежать его возвращения, я изо всех сил швырнул его вниз и с радостью увидел, что он продолжает спускаться, быстро, легко и свободно взмахивая крыльями. Вскоре голубь исчез из вида и, не сомневаюсь, благополучно добрался домой. Кошка, по-видимому, совершенно оправившаяся, с аппетитом съела мертвого голубя и улеглась спать. Котята были живы и не обнаруживали никаких признаков недомоганий.
В четверть девятого, испытывая невыносимые страдания при каждом вздохе, я стал устанавливать на краю корзины устройство, являвшееся частью аппарата Гримма. Однако и сам этот аппарат требует более подробного описания. Моей целью в те минуты было оградить себя и всю корзину своего рода «барьером» от разреженного воздуха, который теперь окружал меня, и получить необходимый для дыхания сгущенный и сжатый воздух. С этой целью я загодя изготовил плотную, воздухонепроницаемую, но достаточно эластичную камеру из тонкого каучука, имевшую вид огромного мешка. Этот мешок охватывал дно и края корзины вплоть до верхнего обруча, к которому была прикреплена сетка. Оставалось только стянуть края над обручем, но для этого надо было каким-то образом просунуть их между обручем и сеткой. Но если отвязать сетку от обруча, на чем же тогда будет держаться корзина? Я разрешил эту проблему следующим образом: сетка не была наглухо соединена с обручем, а крепилась с помощью петель. Я снял несколько петель, предоставив корзине держаться на оставшихся, просунул край мешка над обручем и снова пристегнул петли, но теперь уже не к обручу, а к пуговицам на горловине мешка, пришитым фута на три ниже края. Затем я отстегнул еще несколько петель, просунул следующую часть мешка и снова пристегнул петли к пуговицам.
Так мне постепенно удалось пропустить весь верхний край мешка между обручем и сеткой. В результате обруч опустился в корзину, а та со всем своим содержимым теперь держалась только на пуговицах. На первый взгляд это выглядело опасным — но лишь на первый взгляд: пуговицы были не только прочны сами по себе, но и сидели так тесно, что на каждую приходилась лишь малая доля общей тяжести. Даже если бы корзина с ее содержимым была втрое тяжелее, меня это ничуть бы не обеспокоило. Затем я снова приподнял обруч и прикрепил его почти что на прежней высоте с помощью трех заранее приготовленных стоек. Это было необходимо, чтобы мешок оставался растянутым, а нижняя часть сетки не изменяла своего положения. Теперь оставалось только закупорить мешок, что я и сделал без всякого труда, собрав складками его верхний край и туго стянув горловину.
В боковых стенках мешка имелись три иллюминатора с толстыми стеклами, через которые я мог обозревать окрестности по горизонтали. Еще один иллюминатор находился внизу — в точности напротив небольшого отверстия в дне корзины: он позволял мне бросить взгляд вниз. Под одним из боковых иллюминаторов, на расстоянии около фута, имелось отверстие диаметром в три дюйма, в которое было вставлено медное кольцо с клапаном и резьбой на внутренней поверхности. В это кольцо ввинчивалась трубка от аппарата Гримма, размещенного внутри каучуковой камеры. Через трубку втягивался разреженный воздух, сжимался и подавался в камеру. Повторив эту операцию несколько раз, можно было заполнить мешок воздухом обычной плотности. Но в таком маленьком объеме воздух, разумеется, быстро становился непригодным для дыхания, и тогда от него можно было избавиться с помощью небольшого клапана в днище мешка: будучи более тяжелым, насыщенный углекислотой воздух быстро опускался вниз и рассеивался в окружающей атмосфере.
Из опасения слишком снизить давление воздуха при выпускании, замену его следовало производить постепенно. Клапан открывался на две-три секунды, потом закрывался, и так несколько раз подряд, пока аппарат не заменял вытесненный воздух чистым и свежим.
Еще до того, как затянуть горловину мешка, я поставил эксперимент — посадил кошку и ее выводок в корзинку, которую подвесил снаружи к петле, располагавшейся вблизи клапана; открывая клапан, я заодно мог кормить животных. Между прочим, как только камера наполнилась воздухом под нормальным давлением, стойки и обруч оказались ненужными — внутренняя атмосфера сама держала каучуковый мешок в растянутом состоянии.
Пока я отладил все эти приборы и наполнил камеру воздухом, было уже без десяти девять. Все это время я жестоко страдал от недостатка воздуха и упрекал себя за безрассудство, из-за которого до последней минуты откладывал столь важное дело. Но когда все было готово, я моментально почувствовал себя совсем иначе. Я снова дышал легко и свободно, а жестокие страдания, терзавшие меня до сих пор, почти совершенно исчезли. Осталось только ощущение ломоты в запястьях и лодыжках и некая вздутость в гортани. Очевидно, ощущения, вызванные недостаточным атмосферным давлением, давно прекратились, а болезненное состояние, которое я испытывал в течение последних двух часов, возникало только вследствие затрудненного дыхания.
Без двадцати девять, то есть незадолго до того, как я затянул горловину мешка, ртуть в высотомере опустилась до самого нижнего уровня. Я находился на высоте 132 тысяч футов, то есть двадцати пяти миль, и, следовательно, мог обозревать не менее одной триста двадцатой всей земной поверхности. В девять часов я потерял из виду сушу на востоке, заметив при этом, что мой шар быстро движется курсом на норд-норд-вест.
Расстилавшийся подо мной океан все еще казался вогнутым; впрочем, его все чаще скрывали поля облаков.
В половине десятого я снова выбросил из корзины пригоршню перьев. Они не полетели вниз плавно, как я ожидал, а исчезли, словно пуля, с невероятной быстротой. Буквально через секунду я потерял их из виду. Сначала я не мог объяснить это явление — мне казалось маловероятным, чтобы скорость подъема так стремительно возросла. Но затем я сообразил, что разреженная атмосфера уже не могла поддерживать перья, — они падали, как тяжелое твердое тело; и поразившее меня явление было связано с суммой скоростей падения перьев и подъема шара.
Часам к десяти я позволил себе передохнуть. Все шло своим чередом: скорость подъема, как мне казалось, постоянно возрастала, хотя я затруднялся определить степень этого возрастания. Я больше не испытывал никаких неприятных ощущений, а состояние моего духа было бодрее, чем когда-либо после моего отлета с окраины Роттердама. Я коротал время, наводя порядок в корзине и обновляя воздух в камере. Я решил повторять эту процедуру через каждые сорок минут — хотя настоятельной необходимости в этом не было.
В то же время я невольно уносился мыслями в будущее. Мое воображение блуждало в каких-то сказочных областях Луны, фантазия рисовала мне обманчивые картины невиданных чудес этого призрачного мира. Мне мерещились то дремучие леса, то крутые утесы и шумные водопады, низвергавшиеся в бездонные пропасти. Затем я переносился в степные просторы, залитые полуденным солнцем, где воздух точно остекленел, и повсюду, насколько хватает глаз, расстилаются луга, поросшие маками и полевыми лилиями. То вдруг передо мной возникало озеро — темное, неясное, сливающееся у горизонта с грядами облаков.
Но не только эти мирные картины рисовал я себе в воображении. Мне виделись чудовища, одно ужаснее и причудливее другого, и сама мысль о возможности их существования пугала меня до глубины души. Впрочем, я старался не думать о таких вещах, справедливо полагая, что подлинные опасности моей небывалой экспедиции сейчас гораздо важнее.
В пять часов пополудни, обновляя воздух в камере, я заглянул в корзину с кошками. Мать, по-видимому, чувствовала себя скверно из-за затрудненного дыхания; но котята меня поразили. Я ожидал, что и им придется туго, хоть и в меньшей степени, чем кошке, что подтвердило бы мою теорию. Оказалось, однако, что они совершенно здоровы, дышат легко и свободно и не обнаруживают ни малейших признаков недомоганий. Я могу объяснить это явление, только расширив мою теорию и предположив, что крайне разреженная атмосфера не представляет никаких препятствий для жизни и существо, родившееся в такой среде, будет дышать в ней без всякого труда. Только попав в более плотные слои по соседству с Землей, оно испытает те же мучения, которым я подвергался недавно.
