Александра Маринина - Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток
— Жалко, что уже завтра уезжать, — сказала Ира, — здесь так хорошо. Две недели быстро прошли. А вы хотели бы остаться еще на недельку?
— Пожалуй, нет. Две недели — оптимальный срок для отдыха, можешь мне поверить. На третьей неделе ты начнешь с завистью смотреть на каждого уезжающего и думать о том, что через несколько часов он будет дома. Это только в детстве можно с удовольствием жить где-то вдали от дома по месяцу, а то и по два. Взрослого человека обычно тянет домой, если, конечно, у него дома хорошо. Когда дома плохо, то возвращаться туда не хочется, но это не мой случай и, надеюсь, не твой. Или я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Когда я была маленькой, меня почти на все лето отправляли в деревню к каким-то дальним родственникам по отцовской линии, и, помню, мне ужасно не хотелось возвращаться. Отец пил, кричал на всех, бил маму и бабушку, дома постоянные скандалы. А в деревне было так славно, никому до меня дела нет, никто не дергает, не кричит, бегаю с ребятами целыми днями. Бывало, не приду ночевать — никто и не спохватится. Я так хотела, чтобы лето не кончалось! Только по школе скучала, — на всякий случай соврала Ира, потому что реплика как нельзя лучше вписывалась в роль несчастной девочки из неблагополучной семьи, для которой единственной отрадой была учеба и получение знаний.
— Ну, безнадзорность — это тоже не самое лучшее, — возразил Виктор Федорович. — Последствия бывают весьма тяжелыми. Кстати, Игорь как-то обмолвился, что твои шрамы как раз оттуда. Разве это хорошо?
— Плохо, конечно, — согласилась Ира. — Мальчишки постарше предложили покататься на машине, нас туда набилось — как килек в банку, и в голову не пришло, что у того парня, который за рулем сидел, нет прав и вообще он выпил. Что мы понимали? Мне было четырнадцать, другим ребятам — и того меньше. Обрадовались, ведь такое развлечение! С ветерком помчались, вот и домчались.
— Кто-то серьезно пострадал?
— Да нет, мне хуже всех пришлось, всю осколками стекла изрезало, остальные отделались ушибами и выбитыми зубами.
— И куда только взрослые смотрели! Ведь нашелся же легкомысленный человек, который доверил пьяному подростку автомобиль. Непростительно!
— Ну что вы, Виктор Федорович, — улыбнулась Ира, — разве в деревне такое возможно? Там годами копят на машину, откладывают каждую копейку, а когда покупают — даже ездить на ней боятся, облизывают свое сокровище, любуются на нее, лишний раз на дорогу не выведут, берегут. Тот парень без спроса взял машину, родителей дома не было, а он знал, где ключи лежат. Его отец за это чуть не убил. Ему, конечно, машину было жалко, а не нас, ушибленных и порезанных.
— И что стало с тем парнем, который вас чуть не угробил? Его осудили?
— Осудили? — удивилась она. — Если только местные жители. Там же глухомань, милиция в тридцати километрах, да ее и вызывать никто не стал. Ребятишек разобрали по домам и лечили народными средствами. Врачей там тоже нет, за квалифицированной медицинской помощью надо было в райцентр ехать или хотя бы к фельдшеру в ближайший поселок, а это километров двадцать пять, не меньше. И потом, зачем его под суд отдавать? Его папаша родной так наказал, как никакой суд не накажет.
— В каком году это было?
— В… в восемьдесят четвертом, а что? — чуть запинаясь, произнесла Ира.
— Чудовищно! Просто чудовищно! Я в то время преподавал научный коммунизм, уже был доктором наук, профессором. И нигде не бывал, кроме крупных городов. Мне даже в голову не приходило, что в нашей стране есть совершенно другая жизнь, с другими порядками, с другим мировоззрением, что за медицинской помощью приходится ехать по бездорожью десятки километров, что нельзя вызвать милицию, которая немедленно приедет. Мы писали свои статьи и книги, строили и развивали теории о том, как по мере построения развитого коммунистического общества будет расти и совершенствоваться нравственное сознание людей, благодаря чему преступность постепенно исчезнет, а необходимость в органах принуждения сама собой отомрет. А в это время в таких же вот глухих деревнях ребенок мог не явиться домой ночевать — и никому нет дела. Пьяный парень сел за руль не своей машины — проще говоря, угнал ее, да еще и прав не имел, посадил детишек, которые по его вине чуть не погибли, и что? А ничего. Никому даже в голову не приходит, что это преступление, за которое виновный должен понести наказание, и не от собственного папаши, а от государства, которое действует от имени и в интересах всего народа. Поразительно, до какой же степени все наше учение было лживым! Но самое поразительное, что при всем этом оно было искренним. Мы не собирались никого обманывать, мы всего лишь строили свои теории на основании того, что нам дозволено было знать. И только теперь я понимаю, сколь ничтожен был тщательно выверенный объем этого дозволенного знания. Нам рассказывали про сознательных передовиков производства и колхозного хозяйства и вынуждали думать, что таких людей становится с каждым днем все больше и больше. И мы свято в это верили. А потом пришли следователи Гдлян и Иванов и показали нам, что больше половины этих передовиков — дутые фигуры, что их рекорды — результаты приписок, что на самом деле мы рекордсмены по хищениям и фальсификациям. Поэтому сейчас, Ирочка, я не преподаю научный коммунизм, а ты его, соответственно, не изучаешь в своем институте.
— А жаль, — шутливо откликнулась Ира.
— Почему же?
— Потому что я с удовольствием поучилась бы у вас. Вы так интересно и понятно рассказываете, я давно это заметила. Наверное, вы были очень хорошим лектором. А хорошего лектора всегда полезно и приятно послушать. Расскажите мне еще что-нибудь о той жизни, которую я не застала.
Свекор сел на своего конька и принялся рассказывать всякие истории из жизни семидесятых — начала восьмидесятых годов. Этого, собственно, Ира и добивалась. Может быть, хоть слово удастся услышать о том, что так волнует Наташку.
* * *После ужина она купила в магазинчике телефонную карту и отправилась звонить в Москву. Телефон-автомат находился здесь же, в холле гостиницы. Оставался всего один вечер, а Ира купила подарки только Наташе и Бэлле Львовне, надо было срочно посоветоваться, что привезти Саше, Алеше и Вадиму.
— Натулечка, — радостно заворковала Ира, — я сейчас иду в деревню, пройдусь по магазинчикам. Скажи мне, что купить твоим мужчинам? Только не вздумай говорить, что ничего не нужно. Я же все равно должна привезти что-нибудь, просто на память. Так что ты мне скажешь?
— Купи им маечки какие-нибудь, говорят, в Турции хороший трикотаж и недорогой.
Голос у Наташи был отстраненным и усталым. Ира почуяла неладное.
— Натулечка, что случилось?
— Ничего.
— У тебя голос какой-то ненормальный. Кто-то заболел?
— Нет, все здоровы. Просто я только что разговаривала с Люсей. Никак в себя не приду.
— С Люсей? И что сказала эта сумасшедшая графоманка? Она тебя обидела? — забеспокоилась Ира.
— Лучше бы обидела. Она поставила меня в известность о своих планах. Она собирается продать квартиру в Челнах и приехать в Москву вместе с мамой и Катюшей.
— Как приехать? — задохнулась Ира. — Насовсем?
— Естественно. Ты же знаешь, несколько месяцев назад умер ее муж, теперь она не хочет больше жить в Челнах. Она хочет вернуться в Москву, где родилась и прожила сорок лет. Ее можно понять.
— Да что ты говоришь, Натулечка?! Неужели ты не понимаешь, что дело не в том, что умер муж, а в том, что твоя мама стала слишком старенькой?
— Ира, я не желаю это обсуждать, тем более по телефону. Лучше скажи, как у вас там? Море теплое?
— Теплее не бывает, как парное молоко. Завтра вечером я прилечу, послезавтра прибегу к тебе, принесу подарки и все-все расскажу. Целую тебя. Бэллочку и мальчиков поцелуй от меня.
Ира повесила трубку, но из кабины не вышла. Они всей семьей собирались, как и каждый вечер, идти в деревню, и теперь Игорь с родителями сидят в холле на мягких диванчиках и ждут, пока она позвонит. Вон они, в ее сторону не смотрят, о чем-то разговаривают. Дверь кабины притворяется плотно, и стекло хорошее, толстое, да и сидят они далеко, не услышат. Можно на две минуты выйти из роли, ничего страшного.
Она снова сунула карту в прорезь автомата и набрала номер Люси в Набережных Челнах, который знала наизусть.
— Я только что разговаривала с Наташей, — начала она без долгих предисловий. — Ты что, собираешься вернуться в Москву?
— Собираюсь. А в чем, собственно, дело?
— И где ты будешь жить?
— Там же, где жила раньше. Между прочим, в этой квартире до сих пор прописана моя мать, ты не забыла? Мама возвращается домой, а вместе с ней приеду и я с дочерью, нас пропишут, это родственное подселение, тем более я там раньше жила. Не понимаю, что тебя беспокоит?
