Счастливая земля - Лукаш Орбитовский
30
– Хочу вам кое-что показать, – сказал Кратош и впустил их внутрь. На стенах висели старые часы и больше ничего. Это были две соединенные друг с другом квартиры. Тут были две ванные комнаты, две кухни и две прихожие. Кратош сказал, что это останется его детям, потому что он же не вечный. Они уселись у тяжелого стола. Кратош толкнул папку через стол, в направлении Дорис.
– Прошу взглянуть, – сказал он. – Когда-то я работал с отцом этого господина. Вместе мы основали Инвестбуд.
– Я не мой отец. Вы не вправе ничего у меня отбирать.
– Мне казалось, что это вы у меня кое-что отняли. Например, достойное жилье для моей трудолюбивой дочки. Вы видели, как они живут? Как она, по-вашему, дальше должна жить? Большое спасибо за такую «вольность на Праге».
Сташек хотел что-то ответить. Дорис положила ему ладонь на колено и сказала, что пытаются договориться, делают шаги ему навстречу. Иначе инвестиция в Магдаленку лопнет и все останутся ни с чем, как она, так и Кратош.
– С вами я могу поговорить, но друг ваш пусть молчит. – Дорис кивнула, Кратош продолжал: – Отец этого господина был замечательным человеком. Я восхищался его силой. Я был молод и хотел учиться. Мне даже казалось, что мы делаем что-то хорошее. Как же! Мы просто ловили людей. Я продавал золото дураков и видел семьи, которым пришлось выселяться. Кредит – это проклятие, простите меня, а проклятие ложится на всех. Я видел, как оно перемалывает отца этого господина. И что с того? Мы выбрали разные пути. Он пошел своим путем до конца, да еще и сына научил. Я отказался. А теперь я попросил бы вас открыть папку.
Внутри были детские рисунки. Очень много рисунков, сделанных цветными карандашами. Малыши с большими головами держались за руки, дракон испускал пламя, солнце садилось за озеро, корабли стреляли друг в друга в космосе. Некоторые дети подписали рисунки благодарностью Кратошу, некоторые только собственным именем. Их рукой явно водил кто-то из взрослых.
– Не меньше сотни детишек проводят каникулы благодаря мне, – пояснил Кратош. – Я сам живу очень скромно. Покупаю одежду, учебники, в прошлом году были телевизоры, сейчас понемногу оборудую компьютерный зал в приюте на Радости. Насколько могу. Считаю, что в мире слишком мало добра. Все относительно. У одних слишком много, у других слишком мало, и никто не считает, что ему в самый раз.
– Это потрясающе. В самом деле. И давно вы так?
– С последнего разговора с отцом этого господина.
– Это ведь куча денег. И вы сами, так скромно…
– Я одинокий мужчина, извините. А одинокому мужчине нужно или очень мало, или очень много. Здесь нет середины.
– В таком случае я позволю себе сказать честно. Как вы догадываетесь, о вас кое-что пишут в сети. Не всегда лестное. – Она взяла первый попавшийся рисунок. – Можно было бы это показать, рассказать людям о вас и об этих детях. Подумайте об этом, пожалуйста, хоть вы и скромный человек. Можно было бы собрать больше денег, подключились бы и другие, наверняка и мы тоже, как только встанем на ноги. Ведь эта картинка, рисуночек… У меня слов не хватает. Трогательно.
– Со мной не так просто, извините.
– Я подумала сейчас, что когда мы закончим с Магдаленкой, то можно было бы выделить, скажем, пару квартир для этих детей. Когда вырастут. Я помню, как мне было трудно. Первые взрослые годы это кошмар какой-то. Потом я познакомилась со Сташеком, и он протянул мне руку. Я боялась ему сказать, знаете? Взрослая идиотка. Как я должна была ему сказать, что никому не нужна была всю свою жизнь, только ему одному? Ну да ладно, речь не обо мне, не важно – важно лишь то, о чем мы тут разговариваем.
– Вы красиво говорите, в самом деле. Но это только слова, их у всех полны карманы.
– Я вам даю слова, вы мне даете немного времени. Мне кажется, это честно.
– Так, значит, вы не знали, как этому господину рассказать о своем несчастье. А мне выкладываете вот так, между прочим? Не слишком мне это нравится.
– Никто до сих пор меня не вынуждал делать это, извините.
Дорис потерла себе веки и сказала, что ей и так здорово повезло, потому что по-доброму вспоминает детдом. Научилась быть сильной и теперь знает, что такое радость и как ее найти в буднях. Другим это может оказаться трудней. Рассказывала о том, как некоторые старшие девочки ее мучили и как нашла защиту у других. Как потом сама пыталась передать добро, а зло оставить в себе. Не всегда это удается, потому что в такой девушке, как она, спит много зла. Приют, добавила она, учит разминать, разглаживать свою злобу, она лущится, как змеиная кожа. Сташек кусал губы и мучился своим молчанием.
– Ну что же, вам удалось как-то справиться, – голос Кратоша не выражал эмоций. – Интересно, как у вас получится дальше. Дело в ваших руках, а не этого господина. И мы оба прекрасно об этом знаем.
Он встал, показывая им дорогу к выходу. Сказал:
– Если позволите дать вам совет, я бы рекомендовал быть крайне осторожной. Я видел, как отец этого господина поступал с женщинами.
– Я знаю, что пан делает. Пан входит в рискованные инвестиции, а потом пан добивает инвесторов. Оттуда и денежки на сироток. Знаю таких. Но пан выиграл. Я дам пану ту квартиру, – не выдержал Сташек. – И те другие тоже, обо всем договоримся, потому что мы договорились, но пусть пан не таскается за мной и не пугает, потому что я не боюсь. Я исчезаю, пан исчезает. Подальше друг от друга.
Дорис вытолкнула его в коридор. В последнее время его часто выталкивали. Кратош спокойно сказал:
– Вы напрасно старались. Я же предупреждал, чтобы этот господин молчал.
31
Варшава прекратила расти, как молодое животное, которому переломали кости. Все силы ушли внутрь, на заживление ран после неожиданного падения. Рабочие оставили стройплощадки, освобождая место для призраков. Привидения покинули старые дома на Белянах, грустно шествовали по строительным лесам, закрытым полиэтиленовой пленкой, укладывались в фундаменты, словно принимая их за могилы. Живые же, мчащиеся утром по центру, заглядывали в пункт ксеро на Маршалковской, платили за копирование ста страниц, которых не имели, брали кофе в картонном стаканчике и устремлялись дальше.
Под мостом, где порой сиживал Кратош, собирались последователи разных богов, одетые в старые кожаные куртки и облегающие штаны. Их стареющие женщины обнажали плечи. Курили разное и жевали зерна какао. Смотрели друг на друга оценивающе и ожидали больших перемен, к которым не были готовы.
Курильщики, толпящиеся перед офисными зданиями на улице Ютженки, обменивались мнениями насчет того, когда в Польше в последний раз было хорошо, а также о том, кто недавно что себе купил, где был, что видел. Рассказывали, что какая-то чокнутая дает кофе задаром, если скопируешь пару страниц. Собственно, копировать даже и не нужно. Да, надо как-то крутиться, говорили они. Потом часть перемещалась в буфет, остальные распаковывали бутерброды и хомячили их по углам, чтоб никто не видел.
В спортзале, где когда-то тренировался Сташек, сделалось пустовато. Девушка с ресепшен соответствовала этому месту, так как все у нее было слишком большим – нос, губы и грудь; начинала понимать, что и зал тоже стал слишком большим для всего лишь нескольких занимающихся. Тоже больших. Маленькие исчезли. Аналогичные трудности переживали залы на Варыньского, проспекте Соединенных Штатов, на Мокотове и в Старых Белянах. Люди переходили в большие сетевые клубы, где не было больших атлетов. Сташек и Пирошек совсем перестали приходить.
Площадь Спасителя оставалась одним из немногих мест в Варшаве, которое росло, но осторожно, словно боясь чего-то. Открылись винный магазин и бар. В «Карме» все так же сидели актеры и журналисты. Многие выходили наружу, чтобы поговорить. Переходили на другую сторону, под арки. В шутку давали Дорис банкноту, чтобы скопировать ее сто раз. Двое неудачливых
