Душан Митана - Конец игры
Голос, да, с голосом что-то не в порядке… вроде бы ее голос, да, голос ее, а вот слова… не ее… и произношение… старуха обычно говорит совсем по-другому… с этим противным акцентом… а теперь говорит на благозвучном литературном словацком…
Он услышал звук приближающихся шагов, частое, веселое постукивание, кто-то спускался по лестнице. От растерянности и беспомощности он весь взмок. И от страха, да, то, что старуха вдруг заговорила своим голосом, но какими-то чужими словами, вызвало в нем смутное, тревожное чувство. Почему она до сих пор притворялась? Он хотел уйти, но в эту минуту на лестнице появилась молодая пани Клингерова. Добрый вечер, пан режиссер, в гости идете, в гости? — спросила она его по-дружески и мило улыбнулась. Угу, проворчал он. Было бы глупо уйти, еще подумает, что я тайком, как мальчишка, подслушиваю у чужой двери.
Он решительно открыл дверь и вошел в квартиру Амалии Кедровой.
На треногом столике в овальной плетеной корзинке лежали три яблока. У столика стояло три мягких стула. Горячий и влажный воздух был насыщен запахом ромашки; из черной кастрюли, стоявшей на раскаленной электроплитке, поднимался белый пар, вода, в которой кипела ромашка, громко булькала — старушка лечила свою астму. На кровати, на перине, на белоснежном пододеяльнике отдыхал, свернувшись в клубок, худой, замызганный черный кот.
Она продолжала разговаривать с ним какое-то время уже после того, как Славик уселся на один из трех обитых стульев. Он стал с интересом оглядывать комнату, потягивая густое, темно-красное сладкое вино. Из черной бузины, против ревматизма, объяснила она, наливая ему в бокал для шампанского домашнюю наливку.
На деревянной в три ряда этажерке с искусно резными стойками помещался телевизор; оба ряда под ним были забиты книгами в грязных, засаленных, захватанных переплетах. Сонники, буркнула старуха, поймав его любопытный взгляд. Ага, ее знаменитые сонники, подумал Славик. Он с усилием оторвал взгляд от сонников и уставился на нее.
Амалия Кедрова, маленькая и ветхая старушечка, сидела в качалке, на ней было вечернее платье грязно-розового цвета из шелковой парчи, сшитое в романтическом стиле, с пышно собранными рукавами и расклешенной юбкой.
Разумеется, сперва он опешил, увидев ее в Геленином платье, но старушка объяснила ему, что Гелене оно уже не понадобится и что все равно она его так и не надела ни разу. Когда он попытался ей что-то возразить, она заткнула ему рот — цыкнула и, оскорбившись, отгородилась двумя свободными стульями: Вы хотите сказать, что я украла его? Ее слова смутили Славика, потому что именно эта мысль — как ему казалось — вертелась у него в голове, потом и вовсе смущение его возросло, когда старушка напомнила, что он сам велел ей взять из Гелениного шкафа то, что ей больше всего нравится, чтобы, дескать, и у нее осталась приятная память о Гелене. Он не помнил точно, сказал ли он ей что-то в этом роде или она просто все выдумала, и потому с облегчением кивнул: Ах да, вспомнил, извините.
Он с трудом узнавал ее; седые волосы были зачесаны за уши и сзади закручены в узелок: волосы плотно обтягивали голову, словно приросли к черепу. Это уже не была та скромная, учтивая, вызывающая жалость старая женщина, перед которой чувствуешь себя виноватым и совестишься, нет, отнюдь. Спокойная, самоуверенная, туда-растуда твою птичку, пожалуй, я боюсь ее. Ничего не поделаешь, она дома, а дома и стены помогают. На домашней спортплощадке игру вести легче, гости вынуждены обычно защищаться, незачем мне было сюда приходить!
Мало вы ее били, это самая большая ваша ошибка, говорила она, укоризненно кивая головой.
Позвольте, я ее ни разу не ударил!
Говорю, мало били. Тут и удивляться нечего, что она стала водкой зашибаться и путаться с чужими мужчинами. Вот хоть бы моего старика взять. Покуда молотил меня, точно рожь, все было в порядке, а как кончил лупить, я враз поняла, что уж не нужна ему — другую завел. Сколько слез она тут пролила, бедняжечка…
Как? Гелена и чтоб слезы проливала? — он остолбенело вперился в старуху. Потешается она надо мной, что ли?
Боюсь, ваше вино ударило вам в голову. Болтаете пустое. И вообще, не знал я, что она к вам сюда заходила.
Сколько вы еще всего не знаете! — она презрительно махнула рукой.
Играет со мной, будто с несмышленышем. Будто мы с ней на равных… Нехорошо мне от вина…
Вам вроде нехорошо от вина, пан режиссер, сказала Амалия озабоченно.
Жуткая бормотуха.
Не знала я, что вам так мало надо. Еленка, та… Правда, до чего же она страдала, что ваша мамочка ее не любила. Ну что я ей сделала, что она меня так ненавидит, за что, почему? Так-то вот она все вздыхала тут. Ну я, наконец, взяла да сказала ей, жалко мне ее стало, бедняжку…
Вы о том знаете? — потряс он отяжелевшей головой; голова раскалывалась, и он лишь с огромным усилием пытался осмыслить загадочные намеки Амалии Кедровой.
Знаю. Мой старик работал тогда урядником…
Когда?
Еще до того как совсем пропил ту малость ума, что дал ему господь при рождении. Она покачала головой. И то сказать, немного он отпустил ему, господь на это дело не больно-то тороватый. Словно боится, что потеряет работу, если даст людям побольше разума. В ее словах не слишком много было смирения. Но вдруг, будто осознав свое богохульство, она осенила себя крестом и стала быстро перебирать четки. Да, старуха права. Люди, которых бог умом не обидел, каких только подлостей не творят. После такой своеобразной формы покаяния она впилась взглядом прямо ему в глаза: Подчас даже большие подлости, чем люди глупые. А потом еще изволь их слушаться.
Замолчите уж наконец! — вскричал он. Не понимаю, о чем вы говорите.
Она оскорбленно отстранилась. Чего кричите? Надеюсь, вы не думаете, что я и впрямь туга на ухо. И следом по-деловому спросила: Ну как, уплатим по счету?
По счету? Какой счет?
Опять его одурманила мысль, что они поменялись ролями. Сейчас она играет мою роль, она стала режиссером, а я исполняю ее указания.
Вы же для этого пришли, правда?
Ага, счет, улыбнулся он, с несказанным облегчением; наконец он вспомнил, почему он, собственно, сидит здесь. Он сунул руку в карман и вытащил деньги. Разумеется, он вручил ей месячное жалованье. Пожалуйста, добавил он подобострастно.
Она заскрежетала… но чем? Беззубыми деснами? Звук был похож на скрежет зубов, неужто они у нее вдруг выросли? Я бы ничему не удивился… ведь этот кот лежал у нее на кровати, а теперь сидит на коленях.
Ну, эта пара сотен погоду не делает, пан режиссер, сказала она холодно, а потом, словно бы желая дать выход своей злости, схватила кота за загривок и резко отшвырнула от себя.
Кот совершил в воздухе сальто-мортале, пружинисто упал на все четыре лапы и яростно заверезжал. У Славика мороз пробежал по коже; казалось, будто это не звериный крик, а плач маленького ребенка.
Амалия и кот вцепились друг в друга глазами. Амалия, выпрямившись, замерла в качалке, а кот являл собой совсем иное зрелище: выгнутая, как тетива лука, спина, ощетинившаяся шерсть, смердящая, как мокрый войлок. Они обменялись какими-то беззвучными сигналами; воздух разряжался сухим электрическим потрескиванием — исходило ли это от кошачьей шерсти?
А потом они договорились. Снится мне, что ли? Эти двое заключили перемирие: на старушечьем лице появилась мольба о прощении, и кот расслабился, изогнутая спина выпрямилась; кот непринужденно махнул правой передней лапой и сощурил глаза: будто кивком выразил согласие и благосклонно простил ее. Сколько это продолжалось? Мгновенье? Нет. Он вспомнил, будто ученым удалось точно установить, что так называемое мгновение длится ровно одну шестнадцатую секунды. Или он ошибается? Почему сейчас ему лезет в голову такая чушь? Но одно он знает определенно: то, что мы называем цветом, по утверждению физиков, есть всего лишь определенная длина световых волн. Что я здесь, собственно, делаю? Это сон? Сон, конечно, сон. Но кот настоящий — вот он уже умостился на старухиной кровати, на ее чистых белых простынях. А она не возражает; наверное, чувствует себя виноватой, а шельма кот этим пользуется.
Знаете, как оно, пан режиссер. Деньги завсегда были и будут, хотя их и никогда нету, она коротко, визгливо засмеялась и предостерегающе подняла ладонь, будто хотела отвести все его возражения, да он и не думал возражать: Дайте мне договорить! Я знаю, деньги еще не все. Куда важнее душевный покой, не правда ли? Но ведь деньги помогают нам сохранять и душевный покой… Так сколько?
Что сколько?
Не прикидывайтесь дурачком, она опять начинала кипятиться. Надев очки с затемненными стеклами, вперила в него невидящий угрожающий взгляд. Вы отлично знаете, что в эту ночь я вас видела. У нас, у стариков, чуткий сон. Было примерно четверть второго, когда вы прошли мимо моей двери. К себе домой. К Еленке!
