Николай Еремеев-Высочин - В Париж на выходные
Тереса работала на подтанцовках в кубинском оркестре. Она выходила на сцену в голубом, расшитом золотом купальнике с бахромой на месте хвоста и с высоким головным убором из страусиных перьев, выкрашенных в яркий синий цвет. Разумеется, в кордебалете девушек было шестеро, и остальные смотрелись не хуже. Выделяло Тересу то, что на меня положила глаз именно она.
Дни делегатов были заполнены бесконечными речами в конференц-зале гостиницы и встречами-митингами с трудящимися Острова Свободы. Но каждый вечер артисты давали общий концерт для коллективов предприятий или сельскохозяйственных кооперативов. Так что вечером мы виделись обязательно.
Это началось с пустяков. То Тереса попросит меня застегнуть ей сзади крючок, то принесет мне за кулисы стакан сока. Всех ее подружек-танцовщиц после каждого концерта и возвращения в гостиницу совершенно недвусмысленно разбирали предприимчивые кубинцы (их, похоже, тоже инструктировали, что со своими — пожалуйста, а с иностранцами — ни-ни!). Но Тереса оставалась в одиночестве. Во всяком случае, домой она уходила одна. А я оставался в гостинице — меня на эти дни поселили вместе с советской делегацией.
Я тогда был слишком молод, чтобы задумываться, почему такой востребованной девушке, как Тереса, понравился такой ничем не примечательный парень, как я. Наверное — мне было где-то двадцать два, — на мне еще лежало очарование молодости, как говорят французы, красота дьявола. Но ведь и на ней тоже! Пусть черты ее лица не отвечали моим высоким представлениям о прекрасном, но когда на сцене она, улыбаясь публике, поводила бедрами и попой, трясла оформившимися превосходными грудями, когда всё ее гибкое, блестящее от пота тело покачивалось и изгибалось, подчиняясь чувству ритма, который Господь заложил в кровь только чернокожим, устоять перед ней не смог бы ни один мужчина.
Кроме меня! И то лишь до того дня — наверное, это был четвертый, — когда Тереса, закончив выступление, задержалась за кулисами. Их номер завершал концерт, и все уже ушли переодеваться. На опустевшей сцене лишь седоволосый курчавый негр наматывал на крючок веревки от занавеса, но вскоре и он ушел. Я стоял у сложенных у стены декораций, и Тереса подошла ко мне вплотную. Грудь ее еще часто вздымалась при каждом вздохе, свет прожекторов отражался в бесчисленных капельках пота, покрывавших ее тело. От него исходил экзотический, дурманящий животный аромат: смесь мускуса, каких-то других пряностей, ладана — не берусь его описать. Тереса не отрывала от меня одновременно завороженного и гипнотического взгляда; глаза ее расширились, я тонул в них. Потом она обхватила меня руками за плечи — она была на каблуках, и мы оказались одного роста — и прильнула ко мне всем телом: губами, грудью, животом, бедрами и особенно той частью тела, подходящего названия для которой я никак не найду.
Не расцепляясь, мы обогнули декорации и рухнули на сложенную за ними кучу каких-то брезентовых тентов. Самим процессом насладиться мне не удалось: Тереса стонала так, что мне приходилось зажимать ей рот рукой. Да и в тот, первый раз, наверное, это длилось недолго. Зато я навсегда запомнил чувство необычайного, непередаваемого освобождения! Ее влажное, жаркое, извивающееся и бьющееся подо мной тело, ставшее частью моего, пробудило во мне нечто, о существовании чего я и не подозревал, а потом с размаху распахнуло перед этим новым нечто бесконечные горизонты. В этот миг мне показалось, что я потерял зрение — настолько ослепительным светом вспыхнуло всё вокруг.
А Тереса молча выскользнула из-под меня и, подхватив свой головной убор из страусиных перьев, исчезла.
Мы и вправду не могли опаздывать на автобус.
Автобусов было два, и мы с нею ездили в разных. Но когда после ужина я поднялся на свой этаж, Тереса была там, на одном из диванов холла. Не говоря ни слова, она пошла за мной. Я попытался пропустить ее в дверях, но она шутливо втолкнула меня в мой номер.
Мы жили вдвоем с одним кубинцем откуда-то с юга, по-моему, из Сьенфуэгоса. Он, сидя на кровати, тренькал на гитаре, но, увидев нас, застывших посреди комнаты, перестал играть. Потом расхохотался и встал:
— Ну, я пошел!
Он подхватил гитару и, ласково потрепав Тересу за подбородок, вышел со словами: «До завтра!» Ему было, к кому пойти.
Понятно, что с ребятами из ВИА я по ночам больше не пил. Открытое Тересой во мне существо нуждалось только в ней, вернее, в ее теле.
Чары улетучились в последнюю ночь слета — так же внезапно, как и налетели. На прощальном, улучшенном, то есть со спиртным, ужине кубинцы уставили все столы литровыми бутылками рома «Гавана Клуб», и все расслабились, что называется, по полной программе. Я тоже выпил, но пьяным не был: нам предстояла прощальная ночь с Тересой, да и вообще алкоголь на меня действует слабо. Тереса, с которой на людях мы не давали себе воли, пригласила меня танцевать. Это был медленный танец, и, прижавшись ко мне, она поведала мне свое тайное желание:
— Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пописал на меня, а я пописаю на тебя.
Я протрезвел, мгновенно и абсолютно. Честно говоря, я и сегодня не понимаю, в чем здесь может быть кайф. Тереса в упор посмотрела на меня и нахмурилась. Я, разумеется, знал, что умной ее не назовешь — это мягко сказано. Однако когда она радовалась и смеялась, это не было так заметно.
Танец закончился, и я отвел ее к столу, за которым сидел их оркестр. Однако Тереса просто взяла свою сумку и заявила мне, что идет домой. Три предыдущие ночи мы провели в моем номере, но я настаивать не стал.
Я вышел ее проводить. Мы пересекли широкий, совершенно темный бульвар и углубились в едва освещенные переулки. Тереса остановилась перед трехэтажным домом, окруженным палисадником. Все окна были погашены — было около трех ночи.
— Ты точно не будешь? — спросила она.
— Точно, — твердо сказал я.
Я знал, что она имела в виду.
— Подержи!
Тереса протянула мне сумку. Потом задрала подол платья и присела прямо на мостовой. Трусов на ней, это мне уже было привычно, не было. Вся сцена происходила в пяти метрах от ее дома, так что вряд ли Тереса просто не могла больше терпеть. Нет, ей важно было сделать это при мне.
Не знаю, почему я так и стоял там, пока не стихло журчание. Наверное, из-за ее сумки. Хотя я мог просто поставить ее на тротуар и уйти, но я лишь повернулся к ней спиной.
Тереса молча забрала у меня сумку. Я услышал ее гулкие шаги по каменным плитам, потом скрипнула калитка. Я обернулся — мне всё равно нужно было идти в ту сторону.
Тереса стояла у двери в подъезд, ища ключом замочную скважину.
— Пока! — сказала она.
Она больше не сердилась.
— Пока! — отозвался я.
И это было всё. Международная встреча закончилась, и больше мы не виделись.
Вернувшись в номер — мой сосед по молчаливому уговору уже которую ночь уходил спать в чужой, — я обнаружил, что пропала моя сумочка. У меня была такая сумка на кожаной петле, типа большого бумажника — в Москве их тогда называли педерасками. В сумке были какие-то деньги — это ерунда, на Кубе всё было по талонам, — но главное, пропали мои кубинские документы, изготовить которые, как я предполагал, было непросто. Я перерыл всё: я понимал, что серьезных объяснений, если документы не найдутся, мне не избежать. И потом всю ночь не мог заснуть.
Сумку свою я увидел на следующий день — она лежала на столе у Некрасова. За все время слета в гостинице он не появился ни разу — мы договорились, что я сам найду его, если что-то пойдет не так. А теперь он сидел напротив меня, строгал карандашик перочинным ножиком и поглядывал то на меня, то на сумочку, лежащую между нами на столе.
— Это вы ее взяли? — догадался я.
— Ну, не я сам.
Скрывать что-то в таких обстоятельствах было бы просто нелепо. Тем более, что Некрасову я доверял, как своему отцу. Так что я выложил ему всё, одним махом, включая мои субъективные ощущения.
— И тебе ни в какой момент не пришло в голову, что эта девушка запала на тебя не случайно?
— Нет, — честно ответил я, — не пришло. Хотя сейчас, когда вы это говорите…
Некрасов покивал головой.
— Это, брат, классика!
— А ведь мы проходили «медовые ловушки» в Балашихе, — на выдохе проговорил я.
Что было, согласитесь, совсем по-детски.
Некрасов был великодушен, как, впрочем, и всегда:
— Друг мой, между теорией и практикой…
Я замолчал. Я понял, что теперь нас с Ритой отправят обратно в Москву.
— Испытание было в этом?
— В том числе!
Некрасов проверил остроту грифеля и сложил, наконец, свой ножик.
— И результаты пойдут в Москву?
Некрасов встал и подтолкнул сумочку ко мне.
— Зачем! Снегу нет и следу нет. Я просто хотел, чтобы ты увидел, как это бывает.
Для Некрасова разговор явно был закончен. Я тоже поднялся и взял свою педераску.
