Николай Еремеев-Высочин - В Париж на выходные

— Ну, что ж. Могу вам только позавидовать, — сказал я, складывая свою салфетку. — У меня времени на развлечения почти нет, так что я пока еще не установил, скучно это для меня или нет. Но вы не оставляйте попыток: быть может, за следующей дверью каких-нибудь банальных «Фоли бержер» вам откроется новая истина, ваш путь в Дамаск.

Я встал, и Лиз тоже поднялась, стряхивая с платья крошки от круассана.

— Простите, что задержала вас своей болтовней. У вас, учитывая, что сейчас лето и сегодня воскресенье, наверняка куча неотложных дел, — предположила она со смехом.

— Увы! — только и произнес я.

Это ведь на самом деле было так.

— Увидимся! — с наигранной веселостью тряхнула волосами Лиз, и сердце у меня сжалось. У Риты было точно такое движение, когда она отбрасывала назад свою тяжелую переливающуюся шевелюру. — Где-нибудь, когда-нибудь! Пусть вы любите только работу, но ведь она заключается как раз в том, чтобы другие люди развлекались. Ведь так? Так что еще встретимся!

Я кивнул. На меня вдруг опустилось облако вселенской грусти. Я хорошо знаю это чувство, и ситуации, в которых оно возникает. Это от невозможности возможного.

— Ну, что же вы — идите!

Мы продолжали стоять друг против друга. Лиз смотрела на меня как человек, который играет белыми.

— У вас тут крошка осталась!

Лиз показала мне на своих губах, в каком месте. Я — зеркальные изображения часто сбивают с толку — провел рукой по правой стороне. Лиз улыбнулась и своей рукой смахнула крошку слева.

Это был единственный интимный жест с ее стороны. Рука, которую она протянула мне, едва сжала мою и тут же отпустила. Лиз боялась переиграть.

Откуда ей было знать, что другого случая не будет.

3

Я поднялся к себе в номер. На душе у меня было отвратительно.

Удивительно всё-таки устроены люди! У меня рушилась жизнь. Я в течение двух-трех ближайших дней должен был оставить свою семью, возможно, навсегда. Мне предстояла вынужденная репатриация на родину, которая для меня была гораздо более чужой, чем заграница. Я, который никогда никого не убивал, собирался совсем скоро отнять жизнь у другого человека. Однако всё это было ерундой по сравнению с тем, что на меня, похоже, положила глаз только что встреченная мною восхитительная женщина, и я мог надеяться переспать с нею, но пойти на это не имел права.

Я уже однажды попадал в то, что на нашем жаргоне называется медовая ловушка.

Это было в самом начале моей карьеры. В сущности, даже до того, как она началась, еще на Кубе.

Шел, наверное, 79-й год. Месяц не помню — когда нет зимы и лета, всё сливается в один сплошной круг. В Гаване собрали какой-то слет коммунистической и околокоммунистической, словом, как тогда говорили, прогрессивной молодежи мира. И это была возможность устроить мне своего рода промежуточный экзамен: Некрасов хотел проверить, насколько я уже способен сойти за кубинца. Однако, поскольку полной уверенности у него не было, он предпочел сделать это при большом скоплении народа, где меня можно было бы, если бы я прокололся, представить и за колумбийца, и за никарагуанца или просто убрать и больше не показывать.

Мы с Ритой тогда еще удивились, что меня посылали одного. В принципе, ведь и моя жена должна была в Штатах выдавать себя за кубинку.

— Вы что, не уверены, что я выдержу испытание? — не сдержалась она при нашей следующей встрече с куратором.

У нас с ним отношения были не официальные, скорее семейные.

— Не волнуйся, матушка, — Некрасов звал ее матушка. — Чего-чего, а этого добра на твою долю хватит.

— Нет, правда, Петр Ильич! Вы думаете, что я не справлюсь с мужской работой?

— Ну, это-то само собой! — Некрасов на ходу обнял ее за плечо. Мы, закатав брюки, брели по воде вдоль пляжа. — Мужская работа не под стать женской. Сама знаешь: лучше раз в году родить, чем что ни день бороду брить.

Рита рассмеялась, и разговор на этом закончился. Это я уже потом понял, что мой учитель посылал меня на чисто мужское испытание.

Гостей слета селили в гостинице «Гавана либре», бывшем «Хилтоне», в одном из самых центральных районов города — Ведадо. Десятка полтора этажей заполнились стайками молодых, жизнерадостных, полных энергии парней и девушек всех цветов и оттенков кожи. Но вели они себя по-разному. Делегации из социалистических стран специально инструктировали по поводу общения не только с иностранцами, но и со своими. Я даже знал, как именно: никаких неслужебных контактов! Однако чем дальше от Москвы, тем более свободными становились нравы у прогрессивной молодежи.

Двери номеров, в которые проскальзывали или из которых выбирались посетители и посетительницы, хлопали всю ночь. Все пять дней слета формировались, расходились и составлялись в других сочетаниях пары, ходящие в обнимку и целующиеся, не скрываясь от посторонних глаз.

Как я быстро понял, по крайней мере треть делегатов были международными молодежными чиновниками, которые пересекались друг с другом в разных концах света по нескольку раз в год. Дежурной шуткой — на разных языках — была такая:

— Какая встреча! — заранее раскрыв объятия, восклицал, например, комсомольский деятель из Москвы.

— Международная! — солидно откликался его болгарский, или французский, или мозамбикский коллега.

Я выступал в качестве кубинского студента педагогического училища из Сан-Луиса. Выбор был обусловлен тем, что из этого города в помощь организаторам не пригласили никого — а, может, именно из-за меня и не пригласили. Но я должен был не только полностью сойти за своего среди десятков, возможно, даже сотни работавших на мероприятии кубинцев. Чтобы усложнить условия испытания, меня приставили к советской делегации. Свои тоже не должны были раскусить, что я понимаю русский язык и, вообще, что знаю их, как облупленных.

В делегации был, во-первых, как это тогда называлось, ВИА, вокально-инструментальный ансамбль. В сущности, рок-группа, но такая, софт: с напевными мелодиями, без всякого металла или агрессии и идеологически правильно окрашенная. В Москве ребята играли в кафе «Метелица», и там, как рассказывали, позволяли себе многое с точки зрения репертуара, вплоть до «Лед Зеппелин». Но для исполнения на Кубе каждая песня утверждалась в ЦК комсомола, так что от списка они не отходили. Коронной, конечно, была песня «Наш адрес — Советский Союз».

С музыкантами — их было пятеро парней, которые, чтобы не закрыть себе выезд, от подписанного обязательства хранить целомудрие отходить не намеревались, — я быстро сошелся. Пил водку в их номере, поначалу делая вид, что у меня дыхание перехватывает от крепости. А когда, после первых же посиделок, водка закончилась, я приносил им ром, который мы потягивали с апельсиновым соком.

Еще в делегации была пара выпускников балетного училища Большого театра. Балеринку звали Марина: она была тоненькая, хорошо сложенная, только очень миниатюрная. Я ей совершенно определенно нравился — я постоянно ловил на себе ее взгляд. Возможно, нравился не столько сам по себе, а как существо из другого, кубинского, мира, общение с которым — хотя и до определенного предела — не возбранялось.

Я не меньше понравился и балеруну, его звали Максим. Понравился точно так же, как и Марине: через пару дней, когда мы стали приятелями, он постоянно пытался меня обнять. Дружески, за плечо, но стискивая его и поглядывая на меня удалыми глазами. Максим, если я бы ответил на его авансы, явно был готов и переступить запрет.

Это была рабочая часть делегации.

Представительствовали двое: очень обходительный и осторожный очкарик из Комитета молодежных организаций, которому было уже под сорок, но который просил всех называть его Гарик. При нем была молодая, но довольно бесформенная деваха из Иванова, какой-то освобожденный секретарь ткацкого комбината — не помню сейчас, как ее звали. Кстати, чтобы не уходить далеко от темы, Гарик с этой ткачихой на людях держался с комсомольским задором, но формально. При этом уже в одну из первых ночей я засек его на цыпочках перебегающего в номер ткачихи. Свободных девушек вокруг была масса, но эта, хотя и не фотомодель, видимо, его бы точно не сдала.

Скажу сразу, что никто из советских в качестве своего меня не раскусил, так что здесь я оказался на высоте. Не выдержал я мужского испытания.

С Тересой мы пересекались каждый день. Это была высокая, стройная, великолепно сложенная мулатка. Красивой я бы ее не назвал — по европейским стандартам. У нее был широкий приплюснутый нос, вывороченные негритянские губы, маленькие черные глаза и, что особенно портило ее в моем представлении, золотая коронка, обнажающаяся, когда она улыбалась. Но магнетизм ее тела был всесокрушающим! Вокруг нее постоянно вертелись парни из европейских капстран, хотя недостатка в гораздо более красивых девушках не было ни в итальянской, ни во французской делегации.