Татьяна Рябинина - Одним ангелом меньше
— Отпустил, это самое, под подписку, — Хомутов страдальчески поморщился. — Ну и скотина! Просто руки чесались засадить его, это самое, хоть ненадолго.
— Ладно, Максим, успокойся. — Иван сидел напротив, на посетительском стуле, и курил третью подряд сигарету. — Если бы сажали только за то, что ты плохой человек, на свободе никого не осталось бы. Все мы бываем сволочами. А вот осудить человека, пусть даже полного негодяя, за то, чего он не совершал, — это тоже преступление. И вдвойне — если осудить вместо серийного убийцы, который неизбежно продолжит убивать.
— Ой, Вань, ну хоть ты мне по ушам не езди, и так тошно. Правильно говорят, э-э-э… наказания без вины не бывает.
«А мне тошно от тебя!»
— Ты представляешь, я ему, это самое, говорю: так и так, хочу побеседовать о вашей знакомой, Елизавете Маленко, вы знаете, что она погибла? А он: я ее не убивал. Прикинь! Ее, говорю, это самое, сбила машина. Вы думаете, говорит, это я ее довел, что она под машину сиганула? То, что она, э-э-э… могла случайно под машину попасть, ему и в голову не приходит.
— Так, может, у него были основания думать, что не случайно?
— Были, были! — Хомутов снял дымчатые очки в тонкой золоченой оправе и страдальчески прикусил дужку.
«А без очков ты попроще, — подумал Иван. — В очках — ну так просто мальчик-отличник». Аккуратно причесанный на косой пробор, безупречно выбритый и благоухающий дорогим одеколоном, Максим Хомутов производил впечатление преуспевающего молодого бизнесмена. Он одевался исключительно в костюмы из самых лучших ателье, а галстукам его позавидовал бы даже дипломат. Максим был ровесником Костика Малинина, но Костик, в своих извечных джинсах и свитере, смотрелся рядом с ним как дитя улицы. И тем не менее, несмотря на всю свою внешнюю респектабельность, Хомутов был неисправимо унылым, а хронически кислое выражение лица сводило на нет все попытки произвести впечатление.
— Вань, а может, его, это самое, раскрутить на доведение? — с надеждой спросил Хомутов. — А потом, э-э-э… глядишь, что-нибудь и по нашему делу нарисуется.
— Максим, это же «мертвенькая» статья. Ты много слышал об обвинительных приговорах по ней?
— Не припоминаю.
— Правильно. Потому что это уникальные случаи. Такие нужны доказательства, нам и не снилось. Или хорошая оплата кому надо. И от кого надо. А ты не докажешь даже, что это самоубийство. Нетрезвая девушка ночью переходила дорогу по мокрому асфальту, внезапно вышла из-за стоящей машины… Подумай сам, для чего ей тогда сумка с вещами — на тот свет? Да и кто будет с такой целью под «Москвич» прыгать? Поезд — и то не гарантия. Под машины сейчас больше кидаются, чтобы деньжат подзаработать, особенно под иномарки. Я вот тут недавно на дежурстве один заумный детектив читал, так там раза три такую штуку проделывали.
Дверь в кабинет постоянно открывалась, причем без стука, заглядывали какие-то люди, что-то спрашивали. Хомутов то и дело отвлекался, терял нить разговора. Иван сидел у него почти полчаса, а еще ничего толком не узнал. Если бы у них в отделе такое творилось, много бы они наработали! Иван пожалел, что отказался присутствовать на допросе. Ну, провел бы его сам — в первый раз, что ли? Зато меньше времени было бы потеряно. И не пришлось бы сейчас сидеть и слушать хомутовские бредни.
— Если уж тебе вожжа под хвост попала Малахова непременно усадить, позвони участковому — пусть он уговорит его соседку написать заявление. Малахов ее больше месяца терроризировал, а у него условный срок только в мае кончится. И вообще, ему достаточно где-нибудь публично выругаться или не там пописать — можно брать. Пусть наружники последят.
Хомутов то ли не понял насмешки, то ли пропустил ее мимо ушей. Все его потуги арестовать Малахова ну хоть за что-то, чтобы потом нажать на него как следует, были как на ладошке.
— Кстати, Малахов мне, э-э-э… интересные вещи рассказал. — Следователь заглянул в протокол, будто надеясь найти там что-то новое. — У Маленко, кроме Малахова, был еще один любовник, это самое, ее же начальник с работы.
— Это тот самый, который ей квартиру снимал? Из «Змеерога»? Кстати, почему такое жуткое название, не знаешь?
— Он самый. А название, потому что хозяин фирмы по гороскопу, это самое, Змей и Козерог. Ну так вот, это самое, первого апреля у Маленко был день рождения… Извини. — Хомутов снял трубку зазвонившего телефона. — Да, я… Сейчас!.. Вань, я на минутку. — И он вышел из кабинета.
Иван начал терять терпение. Он с тоской оглядывал кабинет — такой же унылый, как и его хозяин. Когда-то голубые стены, выкрашенные масляной краской, приобрели грязно-мышиный оттенок. Рисунок на шторах давно выцвел. Отставший линолеум на самом видном месте был приколочен к полу здоровенным гвоздем, но не до конца: то ли уперся в бетон, то ли мастер поленился закончить работу. Довершал картину рахитичный кактус, грязный до такой степени, что местами пыль полностью скрывала колючки. Видимо, он призван был гасить отрицательную энергию хозяина. В общем, по сравнению с хомутовской норой собственный кабинет показался Ивану люксом в «Хилтоне».
Хомутов вернулся с какими-то папками, швырнул их на стол, подняв тучу пыли, и шлепнулся на стул. При этом он долго собирался чихнуть, но так и не собрался.
— На чем я остановился? Ах да, это самое, на дне рождения. Этот ее босс, они с Малаховым так и звали его Змеерогом, как фирму, он вроде уехал. Ну, детки бурно праздновали, тут вернулся, э-э-э… Змеерог и накрыл их. Вместо того чтобы, это самое, одною пулей убить обоих, он зачитал им свое завещание — у него какая-то болячка неизлечимая, рак, наверно. Короче, он оставлял Маленко целую кучу всего, чуть ли не на миллион баксов, но после такого сюрприза предложил ей, это самое, этой бумажкой подтереться, послал любимую далеко и надолго и ушел. Малахов такого удара вынести не смог, послал ее туда же и тоже ушел. Так что, Вань, у нее вполне был повод, э-э-э… самоубиться.
— Не докажешь. Да и вообще… Сюжетец, конечно, ничего себе, можно в Голливуд продать, но нам-то что с того?
— Нам с того ничего. Я ему просто намекнул, что мы его еще кое в чем подозреваем, и поинтересовался, где он был шестнадцатого и девятого.
«Интересно, как он это сделал? — подумал Иван. — Наверно, в духе поручика Ржевского: прекрасная погода, не правда ли, кстати, ваша бабушка умерла. Если и можно сделать защиту от дурака, то только от неизобретательного».
— Конечно, он был с Маленко, и никто, кроме нее, подтвердить это не может?
— Ну мудёр, ну догада!
Так долго сдерживаемые негативные эмоции выплеснулись фонтаном, нет, гейзером — учитывая их температуру.
— Максим, я понимаю, тебе надо поскорее уйти и на все наплевать. Но я-то остаюсь. И работаю. И дел у меня — выше крыши. А я угробил полдня только на то, чтобы полюбоваться твоим римским профилем. Ты что, не мог мне просто позвонить и сказать одно слово, всего одно: мимо? Нет, тебе надо было, чтобы я как бобик, высунув язык, прискакал к тебе и битый час слушал, какой Малахов нехороший мальчик и как тебе хочется его посадить, иначе в хлебную кормушку не отпустят. Да лучше бы ты бандюгана какого-нибудь закрыл, из тех, которые тебе на карман дают. Слабо? Если уж ты взвалил все дело мне на хребет, мог бы хоть немного со мной считаться… — Иван осекся: Хомутов смотрел на него с опаской и любопытством. Так ребенок разглядывает огромного жука — а вдруг укусит?!
Не выдержав этого изучающего взгляда, Иван вышел, громко хлопнув дверью.
Он сидел в парикмахерской, хмуро глядя на свое отражение в зеркале, и снова думал, что жить так дальше невозможно. В повседневной суете мысли о Жене уже не так сильно мучили его, только иногда накатывало что-то: одновременно обжигающее и ледяное, острое, как игла, изматывающее, но… прекрасное. Что бы это ни было: желание, мечта, боль потери, — Иван наслаждался этим чувством и страдал от него, мечтал удержать его — и избавиться.
Потом волна уходила, и оставалось только изнурительное чувство вины перед Галей и Аленкой. В такие минуты он опять обещал себе, что постарается выкинуть Женю из головы, постарается хоть как-то наладить семейную жизнь. Но стоило вернуться домой — и все повторялось. Сознание того, что он не прав, вызывало стойкое раздражение. Злясь на жену и дочь, злясь на себя самого, Иван снова и снова возвращался мыслями к Жене — и снова чувствовал себя виноватым, не видя никакого выхода из замкнутого круга.
Вчера вечером Галя спросила что-то — он не ответил. Просто не захотел отвечать. Какое-то время она постояла, глядя на него, потом ушла. Ушла и ушла. И слава богу. Но потом в комнату прокралась Аленка и сказала, насупив брови и глядя в пол:
— Мама плачет!
Это было новостью. Галя плакала так редко, что хватило бы пальцев одной руки пересчитать все подобные случаи. По крайней мере, она старалась не плакать при нем. Иван не то чтобы не терпел женских слез — просто каждый раз терялся, не зная, что предпринять. А потом он вдруг ясно увидел на месте Гали себя и почувствовал острую жалость — к себе, а потом и к ней. Такую, какую испытывают к несправедливо обиженному ребенку или больной собаке. Но последней каплей стал взгляд Аленки — печальный, недоумевающий. И совсем-совсем взрослый.
