Виктор Пронин - Не приходя в сознание
— Да, план февраля завален, — сказал красивый Федор.
— Какой, к черту, февраля! Квартальный уже горит синим пламенем!
— Не впервой, ребята, — успокоил их Афоня. — Учитывая сложные погодные условия, — гнусавым голосом затянул он, видно, передразнивая кого-то, — а также неблагоприятное стечение производственных обстоятельств, принято решение снизить план на пятьдесят процентов.
— Наверно, снизят, — согласился Иван.
— Конечно, снизят!, Еще с перевыполнением закончим квартал!
— Но все равно ребятам вкалывать придется, пока мы в этой берлоге на колесах отсиживаемся.
— Ну и что! — воскликнул Афоня, который никак не мог проникнуться чувством вины. — Мы ведь в командировке! Обмениваемся опытом!
— А ребята уже вкалывают, — упрямо повторил Иван.
— Вот было бы здорово, — у Афони загорелись глаза, — если взять наш остров на буксир да оттащить его в Черное море... Какой был бы край! Весь этот Крым и в подметки не сгодился бы нашему острову! А? Водопады, озера, скалы, сопки, леса...
— Что-то я не слышал, чтобы в Крыму лесоразработки шли... — сказал Федор. — Заповедным стал бы наш остров. Но я бы не стал его в Черное море буксировать. Я бы его в Средиземном оставил. Представляете, вдоль всего Средиземного моря — наш остров! Тепло, светло, мухи не кусают!
— А ребята вкалывают, — вздохнул Иван.
— Да хватит тебе причитать! — возмутился Федор. — Ну действительно, вроде я должен объяснительную писать, почему нас в составе замело! Стихия. И все тут.
— Ох, помню, первой зимы испугался, — мечтательно проговорил Афоня. — К марту уже задыхаться стал, казалось, зима второй год идет... Не поверите, я из той зимы выбрался как из ямы... Весна наступила, так я воздух стал открытым ртом хватать. Но какая была зима! — Афоня поцокал языком. — Буран неделю, снег — телеграфных столбов найти не могли, мороз — кошка под окном пройдет, и скрип снега слышен.
— Как же ты не удрал? — спросил Левашов.
— А вот этих касатиков встретил. — Афоня показал головой на Ивана и Федора. — Контакт у меня с ними получается. И скажу тебе, парень, — Афоня посерьезнел, — когда контакт с людьми есть, никуда не уезжай. Не советую. Вернешься. Никакой климат, никакая зарплата не даст тебе... В общем, ты понял. И еще я скажу тебе, коль уж разговор зашел, — нет на земле ничего, кроме человеческих отношений. Все остальное — так, одежки. Ты их можешь снимать, можешь снова напяливать — это не имеет значения. Был у меня друг... Но вот у него оказалось высшее образование, а у меня его не оказалось. И контакт поломался. Была подруга... Она любила на мужчинах узкие брюки, а у меня были только широкие. И мы разошлись как в море корабли. И жена... Помню, была у меня жена, — Афоня усмехнулся. — Из ванной часами не выпускала — заставляла чуть ли не кипятком мазут из кожи на руках выпаривать. И руки у меня большие были, красные, вот как сейчас... Из парадного костюма они, вишь ли, некрасиво смотрелись. Как клешни. Пришлось развестись. А тот самый корреспондент, которому Иван хотел голову оторвать, первым делом всегда спрашивает у наших ребят: не думаешь ли, мол, с острова уезжать? Можно себе представить, как он относится к острову? Боится он его.
— И правильно делает, — сказал Федор. — Я заметил, что у каждого приезда на остров — это целая история. Это судьба. Не меньше. Я сам в газете работал. В многотиражке. И ушел. Надоело. Суетно. Газета наша выходила на четырех маленьких страницах, и у нас было четыре сотрудника. Они так и назывались — первая страница, вторая страница. Я был третьей страницей. Говорил о повышении производительности труда, качестве продукции, себестоимости... Все это важно, но мне наскучило.
— Но самая интересная история у нашего Ивана, верно, Иван? — усмехнулся Афоня. — Нет, нам с ним не тягаться!
— И не тягайся, — невозмутимо ответил Иван. — Куда тебе, задохлику, тягаться...
— А что за история? — спросил Левашов, стараясь, чтобы его вопрос прозвучал не слишком уж заинтересованно.
— Отсидел наш Ваня, — ответил Афоня. — И что я тебе скажу — не поверишь! Снова грозится отсидеть, если случай подвернется.
— Это как? — не понял Левашов.
— Вины он своей не осознал. И суду заявил, а перед этим следователю все толковал, что вины своей не признает. А то бы, может, и условным сроком отделался. Но больно принципиальным родился наш Иван, верно, Иван?
— Заткнись. У меня что вышло, — повернулся он к Левашову, — нарушил я пределы необходимой обороны. Есть, оказывается, такие пределы, и нарушать их никому не позволено. Вот только неведомо мне, где эти пределы начинаются, а где заканчиваются. Когда на тебя с ножом идут, с палкой, с кирпичом, тебе как-то недосуг о пределах-то подумать, а потом, когда есть время подумать, то оказывается, что ты уже сидишь.
— Это как подойти... В конце концов пределы обороны заканчиваются там, где заканчивается сама оборона, где уже начинается наступление на преступника.
— Ну ты даешь! — воскликнул Афоня. — Выходит, от преступника только обороняться можно, да? А как ты на него попрешь, то это уже ты вроде бы того, что закон нарушаешь? Сам преступником становишься, да?
— Да погоди ты, зачастил... Для Афони один предел, а для меня другой. Окажись Афоня тогда на моем месте, не было бы его с нами сейчас. Понимаешь, трое пьяных волосатиков к девчонке стали приставать. А ночь темная, пустырь, какая-то стройка. Ну, тут я проходил своей дорогой. Слышу, возня, крики сдавленные какие-то, а мне только того и надо. Я сразу туда. Как увидел... Понимаешь, сразу, мгновенно соображения во мне не стало никакого. Одна злость. И силу в себе почувствовал такую, что только всех крошить. Ну и накрошил... Двое расползлись сами, а третьего люди подобрали. Да и двинул-то я его, как потом выяснилось, один раз, и то после того, как он мне кирпичом по темечку саданул. Я не зверствовал, нет. Нужды не было. Дали мне немного, можно сказать, справедливо дали. Я ведь понимаю, что судят не только конкретного человека, но вообще, для пользы дела, чтобы другим неповадно было, чтоб порядок среди людей был. Ну а как освободили, то возвращаться мне в свой поселок было неуютно. И прав я, и наказание отбыл, а все-таки что-то поперек стало... Но окажись я снова на том пустыре, — в голосе Ивана послышалась железная непреклонность, — и снова все повторится. Не задумываясь, схлопочу себе еще один срок.
— У нас в леспромхозе завелась одна такая компания, по законам тайги захотелось ребятам пожить, — начал было рассказывать Афоня, но, посмотрев на Ивана, смешался. — Пожили... Пока Иван с ними не поговорил.
— Это другая история, — сказал Иван несколько горделиво. Чувствовалось, что он доволен своим разговором с любителями «таежных законов».
Левашов вышел из купе. Было поздно. Состав постепенно погружался в тяжелый и беспокойный сон. Воздух был хотя и довольно прохладный, но душный, проветривать вагоны никто не решался — в малейшую щель тут же набивался снег. Отопление работало беспрерывно, но тепла печки давали мало, надо было экономить уголь. К полуночи опустели коридоры, люди старались побыстрее заснуть, чтобы приблизить утро, которое может принести освобождение из этого затянувшегося снежного плена.
Левашов понимал, что в это время лучше всего и самому завалиться спать. Но он не мог заставить себя уйти в купе и двинулся по составу. Дойдя до последнего заселенного вагона, он так же неторопливо пошел обратно.
В своем вагоне Левашов увидел только Колю. Парнишка стоял у окна и так неотрывно смотрел в стекло, будто поезд проносился через полустанки, над речками, мимо озер и сопок. Невольно Левашов тоже глянул в окно. Нет, кроме смутного силуэта, Коля ничего не видел.
— Не спится, Коля?
— Да это я так... Подышать.
— Что-то ты поздновато дышать собрался. Оля у себя?
— А где же ей быть? У себя, в своих владениях. Хозяйка.
— Значит, поссорились? Напрасно.
— Больно много понимает о себе эта Оля, вот что я вам скажу.
— Ну, брат, этот недостаток еще ни одной девушке не мешал. Это даже хорошо. — Левашов окинул взглядом тщедушную Колину фигурку.
— Для нее это, может, и хорошо... А другим каково?
— Кому другим? — улыбнулся Левашов. — Кому? Подруги могут к этому по-разному относиться, это их дело. А мужчине, — последнее слово он проговорил, с трудом погасив улыбку, — мужчине положено вести себя достойно. Женщины к тому и стремятся, чтобы на них злились, из-за них страдали, чтобы добивались их благосклонности... А мужчина к этому должен относиться с улыбкой — он-то знает, что весь спектакль для него и дается!
— В самом деле? — Коля недоверчиво посмотрел на Левашова.
— А ты не знал? Жениться собрался, а такой грамоты не знаешь. Я тебе вот что скажу — ты за Олю держись. Это такая девчонка, что дай бог каждому.
— Да я знаю, — пробасил Коля, уставясь в собственное изображение.
— Вы где познакомились? — наконец-то Левашов мог подойти к делу.
