Митч Каллин - Пчелы мистера Холмса
Когда он дошел до середины тропинки, солнце садилось за горизонт, разливая лучи по купальням и гальке внизу, смешивая свой свет с резкими тенями. Сев на скамейку, он отставил трости и стал смотреть на берег — потом на океан, потом на движущееся бескрайнее небо. Вдалеке еще оставались грозовые тучи, временами посверкивавшие, как светляки, и несколько чаек, кричавших, казалось, на него, кружились одна вокруг другой, плавно покачиваясь на ветру; оранжеватые, темные волны под ними тоже мерцали. Там, где тропинка виляла и сворачивала к пляжу, он заметил кустики травы и разросшуюся куманику, но они походили на парий, изгнанных с тучной земли наверху. Затем ему почудилось, что он слышит свое дыхание — устойчивый низкий звук наподобие гудения ветра, — или это было нечто другое, совсем рядом? Возможно, задумался он, это слабый шепот утесов, дрожь бессчетных слоев земли, камней, корней, почвы, провозглашающих свою недоступную человеку долговечность, как провозглашали ее на протяжении сотен лет; и теперь они обращаются к нему, словно само время.
Он закрыл глаза.
Его тело ослабло: по членам растекалась усталость, не давая ему встать со скамейки. Не двигайся, сказал он себе, и воображай надежные вещи. Дикие нарциссы и цветочные клумбы. Ветер, шелестящий в соснах, как шелестел до его рождения. У него зачесалась шея, слегка защекотало в бороде. Он медленно поднял руку. Гигантский чертополох вытягивался ввысь. Фиолетовые будлеи стояли в цвету. Сегодня шел дождь, заливший его хозяйство, промочивший землю; завтра дождь вернется. После ливня почва стала душистее. На лугах трепетал сонм азалий, лавра и рододендронов. А это что? Его рука нашла источник зуда, который переместился из шеи в кулак. Его дыхание было неглубоким, но глаза открылись. Там, явившаяся в растворе его пальцев, ползала с живостью комнатной мухи она — одинокая пчела с полными корзиночками; улетев далеко от улья, она кормилась сама по себе. Необычайное существо, подумал он, глядя, как она пляшет на его ладони. Потом он тряхнул рукой, отправляя ее в воздух — завидуя ее скорости и тому, как легко она взмыла в такой изменчивый, непостоянный мир.
Глава 22
ЭпилогДаже по прошествии всего этого времени меня переполняет печаль, когда я беру в руку перо, чтобы написать заключительные абзацы об обстоятельствах, в которых оборвалась жизнь миссис Келлер. В малосвязной и, как я теперь убедился, совершенно недостоверной манере я попытался дать некий отчет о своем беглом соприкосновении с этой женщиной, начиная с той минуты, как я увидел ее лицо на фотографии, и кончая тем днем, когда мне случилось кое-что про нее понять. В мои намерения входило парком Физико-ботанического общества и закончить — ничего не рассказывая о событии, создавшем в моем сознании странную пустоту, которая за минувшие сорок пять лет не заполнилась и никуда не делась.
Но этой темной ночью мое перо подчинилось желанию изложить как можно больше, пока моя быстро теряющая силы память не решила без моего согласия выдворить эту женщину вон. В страхе перед этим неизбежным событием я понял, что мне остается одно: полностью воспроизвести все, как было. Я помню, что после ее ухода из парка Физико-ботанического общества в пятничной прессе появилась маленькая заметка — в раннем выпуске «Ивнинг стэндард»; судя по тому, где она помещалась, дело было сочтено не заслуживающим особого внимания, и говорилось в ней следующее:
Сегодня днем на железнодорожных путях возле вокзала Сан-Панкрас произошел трагический несчастный случай — локомотив стал причиной гибели женщины. В два часа тридцать минут машинист Иэн Ломакс Лондонской и Северо-западной железной дороги увидел женщину с зонтиком, идущую навстречу приближающемуся локомотиву. Не имея возможности остановить локомотив прежде, чем он достигнет ее, машинист подал сигнал гудком, но женщина осталась на путях и, не сделав ни малейшей попытки спастись, была сбита. Удар оказался такой силы, что отбросил ее растерзанное тело далеко от места катастрофы. Осмотр вещей несчастной впоследствии позволил опознать ее как Энн Келлер с Фортис-Гроув. Ее безутешный супруг пока не сделал официального заявления о том, отчего она могла очутиться на путях, но полиция пытается самостоятельно установить причины.
Эти факты — единственное, что известно о жестокой кончине миссис Энн Келлер. Тем не менее, хотя мой рассказ уже слишком вытянулся в длину, я продлю его, упомянув о том, как наутро, узнав о ее смерти, я нетвердой рукой надел очки и накладную бороду, как вернул себе спокойствие, идя пешком с Бейкер-стрит к дому на Фортис-Гроув, как передо мною медленно открылась входная дверь и я увидел за нею одно лишь безразличное лицо Томаса Келлера, обрамленное густевшей за ним темнотой. Он не выглядел ни растревоженным, ни ободренным моим приходом, и моя маскировка не вызвала у него вопрошающего взгляда. Я сейчас же уловил резкое испарение бренди — «Ла марк спесьяль», — ударившее мне в нос, когда он невыразительно проговорил:
— Да, пожалуйста, входите.
Но с тем немногим, что я хотел сказать ему, пришлось чуть повременить — я тихо прошел за ним через комнаты с опущенными шторами, мимо лестницы, в кабинет, освещенный единственной лампой: ее свет падал на два кресла и столик, где стояли две бутылки того самого напитка, запах которого я услышал в его дыхании.
И тут мне, как никогда, недостает Джона. С помощью тщательно обдуманных деталей и попросту грандиозных преувеличений он мог перелицевать самую обыкновенную историю — что есть мерило истинного таланта писателя — в нечто интересное. Я же, сочиняя свой рассказ, не умею класть столь щедрые и вместе с этим изящные мазки. Но я сделаю все, что в моих силах, дабы описать как можно нагляднее горе, охватившее моего клиента: даже когда я сидел рядом, выражая ему глубочайшее соболезнование, он едва отвечал мне и пребывал в полном ступоре — сидел не двигаясь, свесив щетинистый подбородок на грудь. Его отсутствующий, неживой взгляд был направлен в пол. Схватившись одной рукой за ручку кресла, другой он крепко держал горлышко бутылки — но в своем расслабленном состоянии не мог донести бутылку от столика до рта.
Мистер Келлер повел себя не так, как я ожидал; он никого не винил в смерти жены, и, когда я сказал, что она не совершала никаких проступков, мои слова прозвучали бессмысленно и беспомощно. Какое теперь имело значение, что она не брала тайных уроков гармоники, что мадам Ширмер подверглась безосновательным подозрениям или что его жена была в основном с ним честна? Все же я сообщил ему то, о чем она умолчала, — поведал о крохотном садовом оазисе Портмана, о книгах, которые она брала с полок, о музыке, которую слушала, читая. Я упомянул о воротах, через которые она выходила на улочку за магазином. Рассказал, как она якобы бесцельно шла по городу — по тропинкам, узким улицам, вдоль железнодорожных путей, — и о том, как она оказалась перед парком Физико-ботанического общества. Заговаривать о Стефане Петерсоне или указывать на то, что жена моего клиента встретила вечер в компании человека, преследовавшего ее не слишком благородным образом, было бы излишним.
— Но я не понимаю, — сказал он, поворачиваясь в кресле и поднимая на меня жалобный взгляд. — Почему она это сделала, мистер Холмс? Я не понимаю.
Я неоднократно задавал себе тот же вопрос, но простой ответ на него никак не приходил мне в голову. Я сердечно похлопал его по колену; потом посмотрел в его воспаленные глаза, которые снова устало уткнулись в пол, как будто мой взгляд ранил их.
— Не могу сказать с уверенностью. В самом деле не могу.
Возможно, существовало и более одного объяснения, но я уже рассмотрел несколько версий и ни одну не счел убедительной. Все могло объясняться тем, что боль от потери детей стала для нее непереносимым бременем. Или тем, что пресловутая сила гармоники как-то обрела власть над ее хрупкой психикой, или что она сошла с ума от несправедливости жизни, или что у нее была какая-то неведомая болезнь, вызвавшая помешательство. Более подходящих предположений я не нашел и потому подолгу обдумывал и взвешивал эти — без положительного результата.
Временно я остановился на безумии как на наиболее вероятной причине. Беспокойная, всепоглощающая увлеченность гармоникой говорила о присущей ей расположенности к психоневротическим заболеваниям. То, что она однажды заперлась в мансарде на несколько часов и играла музыку, дабы призвать своих мертвых детей, подкрепляло идею сумасшествия. С другой стороны, женщина, читавшая романы на парковых скамейках, питавшая нежные чувства к цветам и живности садов, вроде бы пребывала в мире с собою и жизнью вокруг нее. Впрочем, душевнобольные могут допускать бесчисленные противоречия в поведении. Но у нее не было никаких внешних признаков невменяемости. Право, ничто в ней не выдавало женщину, способную спокойно пойти навстречу едущему поезду, — будь она таковой, откуда взяться столь очевидной страсти ко всему, что живет, расцветает и разрастается весной? Я решительно не мог прийти к заключению, которое раскрывало бы смысл фактов.
