Дэвид Гутерсон - Снег на кедрах
— Тогда напиши ему сама, — сказала она дочери по-японски. — Скажи все как есть. Пусть это останется в прошлом. Скажи правду и живи дальше своей жизнью. Избавься от этого мальчишки-хакудзина.
Утром мать напомнила Сумико о том, чтобы та никому ничего не говорила. Дочь обещала, что и словечком не обмолвится. Фудзико отнесла письмо Хацуэ на почту и купила марку на конверт. Она лизнула края конверта, запечатывая его, и вдруг, сама не зная, почему наклеила марку вверх ногами. После чего опустила письмо в ящик.
Когда Кабуо принес готовый комод, Фудзико пригласила его попить с ними чаю, и он просидел больше двух часов. Так повторилось в следующий вечер, когда Кабуо притащил им стол, и потом еще, когда он занес уже стулья. На четвертый день, вечером, Кабуо постучался к ним и, держа шапку в руке, пригласил Хацуэ прогуляться под звездным небом. В тот раз она отказалась, и потом три недели они не говорили. Но Хацуэ не могла не заметить, что Кабуо симпатичный, воспитанный парень, с открытым взглядом, сын фермеров, выращивавших клубнику. Да и не могла она оплакивать разрыв с Исмаилом вечно.
Через несколько месяцев, когда воспоминания об Исмаиле превратились в боль, хотя и непреходящую, но похороненную в глубине, под покровом будничной жизни, Хацуэ заговорила с Кабуо в столовой, сев за один с ним стол. Ей понравились его безупречные манеры за столом и красивая улыбка. Он говорил с ней мягко, поинтересовался, о чем она мечтает в жизни, и когда Хацуэ ответила, что хотела бы иметь клубничную ферму на Сан-Пьедро, признался, что мечтает о том же, и рассказал, что скоро на его имя перепишут семь акров. Когда война закончится, он вернется на Сан-Пьедро и будет выращивать клубнику.
Когда Хацуэ впервые поцеловала его, тиски печали сильнее сдавили ее; она почувствовала, до чего непохож этот поцелуй на поцелуй Исмаила. От Кабуо пахло землей, он был очень сильным, намного сильнее самой Хацуэ. Он стиснул ее в своих объятиях так, что она не могла даже пошевелиться. Хацуэ вырвалась, переводя дыхание.
— Тебе надо научиться быть нежнее, — шепнула она ему.
— Я постараюсь, — ответил Кабуо.
Глава 16
В конце лета 1943-го Исмаила и еще семьсот пятьдесят новобранцев направили на военную базу Форт-Беннинг, Джорджия, обучаться на морских пехотинцев. В октябре у него началась лихорадка с дизентерией, и он на одиннадцать дней попал в госпиталь. Исмаил сильно похудел; в свободное время он читал газеты из Атланты или играл в шахматы. Исмаил лежал на койке, подняв колени и заведя руки за голову; без особого интереса он слушал военные сводки по радио или разглядывал схемы перемещений войск, напечатанные в газетах. Шесть дней он отращивал усы, потом сбрил их, потом снова стал отращивать. Целыми днями он спал, просыпаясь только к вечеру. А проснувшись, смотрел, как наступают сумерки, как гаснет дневной свет в окне справа, в трех кроватях от него. Соседи по палате сменялись, а он все оставался. В госпиталь поступали и раненые с передовой, но их размещали на двух других этажах, куда его не пускали. Исмаил лежал в одних трусах и футболке; через открытое окно пахло увядающей листвой и дождем — запах доносился с развороченных, превратившихся в грязное месиво полей. Исмаил почему-то подумал, что здесь ему и место — за тысячи миль от дома, больному и одинокому. В конце концов, что это, как не те самые страдания, которых он искал последние пять месяцев, получив письмо от Хацуэ? Лихорадка протекала вяло, в легкой форме и действовала усыпляюще — можно было лежать так сколько угодно. Исмаил весь погрузился в болезнь, целиком отдавшись ей.
В октябре он прошел вторичную подготовку, уже как радист, и его отправили в район сосредоточения десантных войск — на остров Северный у Новой Зеландии. Исмаила приписали к роте «В» 2-го военно-морского пехотного полка 3-го артиллерийского дивизиона, и вскоре он присоединился к воевавшим на острове Гуадалканал, заменив радиста, убитого на Соломоновых островах. Однажды вечером лейтенант Джим Кент вдруг вспомнил, как их бывший радист остановился около убитого японца; у того были спущены штаны и виднелись заляпанные грязью лодыжки. Радист, рядовой Джеральд Уиллис, поставил пенис убитого торчком, подперев его камнем, лег на землю и стрелял очередями из карабина до тех пор, пока не отстрелил головку пениса. Потом он полчаса похвалялся перед всеми, расписывая, как выглядел пенис убитого с отстреленной головкой и как выглядела сама головка, валявшаяся на земле. Двумя днями позже Уиллис погиб в дозоре под минометным огнем своих же — он вызвал огонь на лейтенанта Кента, хотя тот и дал правильные координаты. Тогда во взводе погибло семеро. Лейтенант Кент пригнулся в окопе и видел, как рядовой Виснер неудачно бросил гранату в дот — Виснера прошило пулеметной очередью как раз в поясе, так, что кишки вышли наружу. Кусочек шлепнулся Кенту на плечо — голубоватое, блестящее мясо.
Время проходило в бесконечных тренировках — их обучали десанту в заливе Хока,[30] месте опасном из-за приливов и отливов; случалось, там гибли люди. Поначалу Исмаил относился к учениям серьезно, но солдаты бывалые во время маневров боролись с похмельем или со скукой, а то и с тем, и с другим одновременно — их безразличие передалось и Исмаилу. В увольнении на берегу он пил эль, а иной раз и джин с такими же новобранцами, как и сам; в Веллингтоне они играли в бильярд. Но даже напившись к часу ночи и опершись о кий в ожидании удара партнера, даже слушая веллингтонский оркестр, игравший незнакомые мелодии, Исмаил испытывал необычную отстраненность. Он оставался бесчувственным ко всему вокруг, его не занимала ни выпивка, ни бильярд, ни другие люди; чем больше он пьянел, тем больше прояснялось у него в голове и тем холоднее он воспринимал окружающих. Он не понимал, над чем хохочут его соотечественники, не понимал их расслабленности, ничего в них не понимал. Зачем они вообще здесь, пьют и орут в час ночи, так далеко от родных мест; чему так возбужденно радуются? Однажды утром, в половине пятого, под проливным дождем он добрел до своего номера в веллингтонском отеле и бухнулся с блокнотом на кровать, чтобы написать письмо родителям. Написав, он стал писать Хацуэ, а потом разорвал оба письма и заснул; несколько клочков бумаги остались торчать из карманов мундира, остальные разлетелись по полу. Исмаил спал, не снимая ботинок. В начале седьмого он проснулся и вышел в туалет; его вырвало.
Первого ноября 2-й дивизион ушел из Веллингтона. Предполагалось, что они идут на учения все в тот же залив Хока, но их привезли в Нумеá, Новая Каледония. Тринадцатого ноября полк Исмаила погрузился на борт «Хейвуда», транспортного судна, шедшего с доброй половиной 3-го флота: сторожевыми кораблями, эсминцами, легкими и тяжелыми крейсерами, шестью линкорами; никто не знал, куда они следуют. На третий день их отделение собрали на верхней палубе и объявили, что корабль идет курсом на атолл Тарава — готовится высадка на Бетио, сильно укрепленный остров. Майор стоял перед ним и посасывал трубку. Задача, говорил он, в том, чтобы силами флота стереть объект — островок из кораллового песка площадью меньше двух квадратных миль — в порошок; морская пехота лишь добьет выживших. Эти японцы, сказал он, похваляются, что Бетио неприступен, сколько бы солдат на него ни бросили и сколько бы времени ни держали осаду. Майор вынул трубку изо рта и заявил, что такая уверенность японского командования попросту смехотворна. Лично он считает, что битва продлится самое большее два дня, а потери среди морской пехоты будут минимальным, если вообще будут. Все возьмут на себя палубные орудия, повторил он, остров — идеальное место для того, чтобы корабельная артиллерия взяла эту грязную работу по зачистке на себя.
Вечером девятнадцатого над морем взошел узкий серп луны; флот находился в семи милях от атолла. Исмаил в последний раз поел в столовой на борту «Хейвуда». Рядом сидел Эрнест Теставерде, противотанковый пулеметчик; Исмаилу был симпатичен этот парень из Делавэра. Они съели бифштекс с яичницей и жареной картошкой, выпили кофе, а потом Теставерде отставил тарелку в сторону, вытащил из кармана блокнот с ручкой и стал писать письмо домой.
— Тебе тоже советую, — сказал он Исмаилу. — Последняя возможность, знаешь ли.
— Последняя? — переспросил Исмаил. — Тогда мне некому писать. Я…
— От тебя тут ничего не зависит, — ответил ему Теставерде. — Так что напиши. Так… на всякий случай.
Исмаил спустился за блокнотом. Потом поднялся на верхнюю палубу, сел спиной к пиллерсу и стал писать Хацуэ. Со своего места он видел десятка два сосредоточенно пишущих пехотинцев. Для такого позднего часа было довольно тепло; все порасстегивали воротники и закатали рукава форменных рубашек. Исмаил написал Хацуэ, что скоро они высадятся на тихоокеанский остров и он будет убивать людей, похожих на нее, убивать как можно больше. «Как тебе такое? — писал он ей. — Что ты при этом чувствуешь?» Он писал, что сам ничего не чувствует и это ужасно, он не чувствует ничего, кроме сильного желания прикончить как можно больше этих японцев — он ненавидит их. И она в ответе за эту ненависть — точно так же, как и любой человек на земле. Теперь он ненавидит и ее. Он не хотел писать об этом, но раз уж письмо последнее, он напишет правду: он ненавидит ее всем сердцем и рад, что может написать так. «Я ненавижу тебя всем сердцем, Хацуэ! — писал Исмаил. — Ненавижу, все время ненавижу!» Написав так, он вырвал лист из блокнота, скомкал и бросил в воду. Несколько секунд он наблюдал за тем, как комок качается на поверхности, а затем швырнул вдогонку и сам блокнот.
