Александр Хабаров - Случай из жизни государства (Эксперт)
Когда страсти поутихли, а враги-друзья затаились, Монгол попытался найти Бардина; и нашел, но тот поднялся высоко: депутатствовал на большом сходняке в Кремле, гвоздил тамошних сук и рогометов. А когда спустился чуть пониже, в генсеки Национальной Лиги, стал почти доступен, то уж Монгол как раз был арестован в Екатеринбурге - по подозрению, без веских улик - шили соучастие: бесследно исчез журналист Забабкин, эта очередная "совесть" всех "Укропов Помидорычей". Пристегнуть Монгола к делу Забабкина не удалось, зато прокатили по старому и забытому: ещё в начале "перестройки" Монгол организовал на Дедовском полиграфкомбинате многотиражный выпуск талонов на мясо, масло, водку и табак. Их напечатали в завал, так много, что к концу мероприятия люди Монгола раздавали талоны старушкам в очередях - по десятиметровому рулону каждой. Подельщику, главному инженеру Митяеву, дали семь общего; Монголу как безответственному лицу - четыре родного строгого.
Так и не удалось Монголу ещё раз побеседовать с умным человеком Андреем Бардиным по прозвищу Камень.
Монгол удивлялся внешним переменам: прокуратура, ментовка и ГБ-ФСБ в былые времена наседавшие на всех без разбору, почти честно игнорируя чины и звания, вдруг разом стали похожи на ГАИ. За деньги (валюту) можно было откупиться хоть от "мокрого дела"; "важняки", в прошлом наводившие страх на преступный мир, занимались уютной мелочевкой. А некоторые - быстро богатели, обеспечивая семье покой и комфорт: действовали прямо по идеологии преступного мира - "хоть день да мой..."
Прокуратура энергично ловила бывшего министра культуры Сергея Стучку, разрешившего на Красной площади сабантуй сексменшинств с музыкой и фейерверком - и всего-то 10 "штук" долларов на лапу дали! Теперь же Стучка, в прошлом успевший тоже поименоваться "совестью" прогрессивных сил, отсиживался за кордоном, а менты и прокуроры упорно требовали у разных стран его выдачи. Эксперты и сыщики разъезжали по миру, посещали штаб-квартиру Интерпола в благословенной Швейцарии, писали запросы, рапорты, отчеты, служебные записки. Машина энергично крутила колеса, смазанные командировочными расходами. Еще удивительней было дело отставного генерал-майора Кашина, рассказавшего телезрителям похабный анекдот про чукчу. Против вояки возбудили уголовное дело, нанятая комиссия голодных этнографов и нищих языковедов усиленно выясняла степень оскорбительности подобных анекдотов, а сытая и шикарно одетая пресса гвоздила Кашина как разжигателя национальной розни. "Следаки" с экспертами без дела не сидели: опять катались за казенный счет - то в Страсбург, то в Анадырь, то в штаб квартиру ЮНЕСКО, то на Аляску - опрашивать эскимосов о житье-бытье.
Генпрокурор время от времени попугивал сильных мира сего неким компроматом, якобы собранным в двадцать восемь чемоданов. Но никто не боялся, все привыкли к разоблачениям, народ цокал языком: "Вот хапанули, суки! Молодцы, сволочи!" - и никаких прозападных "отставок", позоров и расследований...
Поэтому, когда рядом с Генеральной Прокуратурой обнаружилась "малина" с голым заложником, Монгол только посмеялся. Несчастный бизнесмен был гуманно приклеен эпоксидной смолой к унитазу и просидел на нем полтора месяца: родня упорствовала в жадности и все это время торговалась с залетными беспредельщиками. Неладное заподозрил полупьяный сантехник, явившийся на ликвидацию засора ниже этажом. Он-то и позвонил в "Контору". Приехал наряд, штурмом взял "хату", повязал бандюков. Унитаз с бизнесменом, конечно, отбили от пола, а потом хирурги в Склифе отделяли от ягодиц вместе с фрагментами кожи фарфоровые части.
Поглазеть на штурм вышло полпрокуратуры: советники юстиции, "следаки", завхозы и огромная толпа девок-секретарш в мини-юбках.
Обо всем этом Монгол читал в газете год назад и, читая, радовался за свою путевую "братву": пока творилось такое, можно было ни за что не волноваться.
Но все же, начиная с неопределенного дня и часа, его вдруг понемногу стало тревожить общее развитие событий в стране. Мир, в котором он жил, преступный мир, быстро изменялся в худшую сторону. Казалась бы, все шло путем: росло влияние воровского закона; ослабла ментовская удавка, перестали, как в советские времена, щемить зека в зонах и тюрьмах - и тут же упало общее качество кадров. Естественный отбор сквозь огонь, воду и медные трубы БУРов, "шизняков" и "крыток" сменился возможностью легкого скачка в "авторитеты" с какого-нибудь шаткого, но упругого трамплина денежного или беспредельского. Увеличилось сверх нормы число соискателей: не смогли поделить по-братски даже мультимиллионера Дубовицкого (всем хватило бы с лихвой), так и искромсали его в офисе вместе с женой Региной, изрешетили обоих из акээмов, а напоследок все подпалили, изничтожили словно Мамай прошел. Отморозки, нечего сказать...
Одновременно с интересом к формам общественной жизни и к её изменениям у Монгола возник интерес к самому себе. Не то чтобы он вдруг возлюбил себя (никогда не любил особенно), а просто жалко стало - и не теперешнего, взрослого, а того пацана Леху, что сиживал когда-то в голубятне, гонял мяч и шайбу, прогуливал уроки и мог однажды повернуть не налево, как случилось, а направо - как хотелось. Мать, конечно же, мечтала видеть его не вором, пусть и "в законе", а флотским офицером, подобно покойному деду по отцу Алексею Фомичу, инженер-капитану первого ранга, зачинателю советских авианосных кораблей. "Будешь, Алеша, на всем готовом: и одежка и кормежка", - приводила веские доводы мать. - "Дедушка во время войны был сыт, одет и обут, не то, что мы здесь, в эвакуации." Правда, Серафима Николаевна не поминала о трех ранениях "сытого и обутого дедушки", а также о том, что, сопровождая на эсминце печально известный конвой PQ-17, Алексей Фомич был выброшен взрывной волной за борт в ледяную воду и провел в ней более трех часов. Лишь могучие запасы организма и жизнелюбивая вятская кровь не дали окоченеть до смерти. Монгол частенько думал об этом - то в БУРе, то в ШИЗО - внутренне изнывая до отчаяния от голода и холода. "Дед, наверное, застрелился бы, если бы дожил до моих отсидок. И меня бы грохнул недрогнувшей рукой."
Все эти мысли неслись со скоростью экспресса "Москва-Питер". Монгол давно уже думал не словами, как бы "читая" или "проговаривая", а по-другому - невозможно было объяснить: как... За пять-шесть минут он успевал прокрутить невероятные объемы "оперативной" информации, проанализировать их и вынести решение. Еще быстрее "крутились" воспоминания; но тут с анализом было посложней, кто-то внутри начинал оспаривать результаты, растаптывал в прах аргументы. После этого ныло, как у старпёра, сердце, хотя Монгол на здоровье не жаловался, был крепок и закален.
Вернувшись к событиям, происходившим в зоне, Монгол не смог оценить их хотя бы с малой толикой логики. Никак не выходило, что подобный "хипиш" нужен "семерке": зона, конечно, малость покраснела, но не была, скажем, такой беспредельной как "пятерка", где нижние шконки продавались этапникам за деньги, отморозки отбирали посылки и передачи у бессловесных мужиков, а менты до смерти гноили в шизняках идейную отрицаловку. Здесь, на "семерке", он, Монгол, мог бы справиться с уклоном без всякого бунта. Ну, исколошматили бы пару "бугров", напрягающих работой; поджарили бы кого-нибудь из кухонного персонала; "зверьков" загнали бы дальше дальнего и все, песец! Никакого хипиша и кильдыма, мужики пашут, едят, пьют чай; блатота ест, пьет чай, бережет мужиков от "наездов" и паники; зона дает план; Хозяин добреет и держит на привязи кумовьев...
"Хорошо ему в Москве, - подумал Монгол о Вредителе. - Давай, Леха, организуй народ, дави, Монгол, шуми, действуй: деньги дадим... Держим на контроле Зимлаг."
Так и написал Вредитель в последней "маляве": "держим на контроле", будто он секретарь райкома или директор спецПТУ для малолетних и трудновоспитуемых, а не бродяга, арестант и и босяк, пусть даже и в законе...
Монгол вдруг понял, что бунт на "семерке" заказан Москвой исключительно из-за него, Монгола, что просто в других зонах и нет человека, способного своим авторитетом поднять блатных и мужиков на бузу. Ведь большинство знает, что такое зоновский или тюремный бунт, чем он кончается... За другим бы не пошли, даже за Рыжиком или за Кормой не пошли бы. Но, похоже, сейчас уже не идут и за ним, Монголом: сами по себе громят, режут, бьют, жрут магазинные продукты. Короче, все шло так, как и предупреждал его этот баклан-диссидент Шахов. Надо было прислушаться.
Он присел на корточки возле будки. Тузик бежал от барака со знакомой белой чашечкой. Из-под самопальной салфетки струился еле заметный парок.
Обгоняя Тузика промчались двое в несуразных чушковых "гнидах": один высокий, другой пониже. Монгол узнал "обиженных", Мариванну и Гулю. Гуля размахивал левой рукой, а правой прижимал что-то, находившееся под ватником. Петухи бежали к "зверинцу".
