Евгений СУХОВ - МЕДВЕЖАТНИК ФАРТА НЕ УПУСТИТ
На улице было темно. Потемки усиливались мощным ливнем, полностью заштриховавшим небо и все остальное пространство. Это дало возможность бывшему надворному советнику беспрепятственно перелезть через забор во двор Художественной школы. Затем, как и два года назад, когда за ним пришли полицианты по делу «Черных валетов», он залез по наружной лестнице под крышу школы, снял промокшую одежду, натерся опилками, чтобы разогреть мокрое тело, зарылся голым в эти опилки, что были, как обычно, насыпаны в специальные деревянные желоба для паровой системы отопления школы, и уснул.
Проснулся он уже около полудня. Встал, хотел было одеться, да одежда еще не просохла. Взглянул из-за стеклянного купола Художественной школы на город, чистый, умытый ночным дождем. На улицах — горожане в праздничных костюмах с цветами на шляпках и в петлицах. Улыбаются, жмут друг другу руки, поздравляют. Ну, чисто Троицын день!
Проехала пролетка с офицером в полковничьих погонах и дамой в белых лайковых перчатках выше локтей и шляпке со страусиными перьями.
К воротам Родионовского института благородных девиц, бывшего во время большевиков Лесным институтом, подъехал мотор с двумя военными и одним штатским. Степенно сошли, ворота перед ними беспрепятственно открылись, дескать, добро пожаловать, господа!..
В сторону Арского поля прошел взвод белогвардейцев, сплошь офицеры, с песней «Взвейтесь, соколы, орлами»…
«Ну, прямо как шестнадцатый год», — подумалось бывшему надворному советнику. Он снова потрогал разложенную на опилках одежду — еще сырая, — чихнув, опять зарылся в опилки и уснул.
Проснулся вечером от жажды. Оделся и стал искать выход с чердака в помещения школы. Тщетно.
Решил дождаться ночи, чтобы воспользоваться наружной лестницей. Снова уснул.
Встрепенулся оттого, что кто-то пристально смотрел ему в лицо. Когда открыл глаза — встретился со взглядом человека, знакомого по прошлой жизни. Кто — не мог сразу вспомнить. Однако человек сам пришел ему на помощь.
— Не узнаете, господин пристав? Простите, товарищ старший следователь Губернского чека. Вижу, не узнаете. Похоже, не очень у вас с памятью… Тогда разрешите вам напомнить: меня зовут Савелий Николаевич Родионов. Ну что, припоминаете, господин… прошу прощения, товарищ Херувимов?
Первой мыслью бывшего надворного советника было взять ноги в руки и дать деру. Он даже привстал было, но тяжелая длань уперлась в его плечо и не позволила даже сесть.
— Ну что, вспомнили? — повторил свой вопрос Родионов.
Херувимов молчал. Да и что говорить? Сказать, что вспомнил, значило подвергнуться допросу относительно супружницы знаменитого вора, к тому же, возможно, с пристрастием.
Сказать, что нет, не помню, дескать, могло вызвать злобу у этого закоренелого преступника, что, в свою очередь, опять же грозило привести к побоям. А побоев товарищ Херувимов не любил. Ну, не принимала их его душа. К тому же незваный гость имел крутые плечи, весьма увесистые кулаки и жесткий блеск в серо-голубых глазах.
— Так вспомнил ты меня или нет? — нетерпеливо спросил Родионов, тряханув за плечо отставного пристава так, что у того из стороны в сторону мотнулась голова. — Отвечай, сволочь!
— Вспомнил, — одними губами ответил Херувимов.
— Не слышу, — гаркнул на него Савелий.
— Вспомнил, — уже громче повторил следователь.
— Ну, а теперь рассказывай…
Глава 25. ПОИСКИ ЛИЗЫ
«Где искать Лизу?» — было первой мыслью Родионова, когда он, выпрыгнув из окна гостиницы, ушел от легавых.
Машинально он вышел к Черному озеру и присел на лавочку против фонтана.
Где она?… У фараонов?… В чека?… У кого спросить?
Припомнился девятьсот девятый год, когда вот здесь же, подле фонтана, коммерческую точку имел бежавший из Москвы вор и громила по кличке Заноза, вырядившийся в личину еврея-фотографа, помогавший нередко Савелию потрошить банки, биржи и иные учреждения, имеющие несгораемые кассы и сейфы с весьма серьезной наличностью.
Тогда, в девятьсот девятом, Савелий вот так же присел на скамеечку в Черноозерском саду, оторвавшись от хвоста, который прицепил к нему хитрый начальник Сыскного отделения господин Савинский. И принялся созерцать угловое трехэтажное здание с огромными, выше человеческого роста, окнами второго этажа, на козырьке парадного входа коего золотом светились под ясными солнечными лучами буквы: ГОСУДАРСТВЕННЫЙ. На обоих торцах козырька было написано: БАНКЪ.
— Добрый день, — остановился возле Савелия невесть откуда взявшийся высокий худой человек в касторовой шляпе, какие обычно носят художники. В руках у него была тренога и фотографический аппарат. — Позвольте представиться, — мягко произнес фотографический маэстро, — Соломон Фельзер, фотограф и свободный художник. Смею вам заметить, молодой человек, что у вас очень выразительное лицо. И пусть мне уже никогда не покушать мацу в день Пасхи и не отведать фаршированной щуки и кугеля с медом, если это не так.
Человек в касторовой шляпе, представившийся Соломоном Фельзером, поставил треногу на землю и, ободренный молчанием Родионова, продолжил, указывая на свой инструментарий:
— А ви знаете, что это такое? Нет, молодой человек, ви не знаете, что это такое. Так я вам скажу: это фотографический аппарат системы господина Бартильона. О, это был выдающийся человек, очень, очень выдающийся человек. Если ви захочите, я могу рассказать про него много хорошего и поучительного. Однажды господин Бартильон… Простите, ви не сильно спешите?
— Я как раз собирался уходить, — улыбнулся фотографу Савелий, прекрасно знавший приемы забалтывания своих жертв цыганками и свободными художниками, после чего жертва либо мрачно соглашалась на их предложение, дабы скорее от них отвязаться, либо, одурманенная напором и нескончаемым словесным потоком, безвольно давала согласие на прочие фантазии.
— О, я вас не задержу, молодой человек. Так вот, меня, как я уже имел честь вам говорить, зовут Соломон Фельзер. Я мастер фотографического портрета. А ви, я подозреваю, давно желаете сделать свою фотографическую карточку. Я таки прав?
— Вы ошибаетесь, дорогой маэстро. Я вовсе не желаю иметь свой фотографический портрет. Открою вам небольшой секрет, их и так уже слишком много.
Савелий поднялся и коснулся рукой шляпы, прощаясь:
— Всего доброго.
— Ви, право, нетерпеливы, молодой человек. Подождите! Ну, хорошо, не желаете фотографироваться, так у меня имеется для вас кое-что другое.
Маэстро полез в карманы своей накидки и выудил несколько браслетов в форме змеи из дутого золота.
— Взгляните, молодой человек! — весело воскликнул он. Оказывается, в нем скрывался и недюжинный талант предпринимателя. — Уверяю, ваша дама будет в невероятном восторге!
— Моя дама не пустит меня с таким подарком и на порог, — мельком взглянув на браслеты, ответил Савелий.
— Верно! — быстро нашелся поклонник Бартильона. — Ви совершенно правы, молодой человек. Ну, хорошо, так и быть! У меня есть кое-что специально для вас. Кто бы мог подумать, что мне повстречается взыскательный покупатель. В наше время это такая редкость!
Фельзер снова полез в карман, пытливо посмотрел прямо в глаза Савелия и протянул ему маленький хромированный пистолет с коротким стволом, легко уместившийся на ладони.
— Это полуавтоматический пистолет марки «дуглас». Шесть зарядов в магазине, один в стволе. Не хотелось бы, чтоб он вам, Савелий Николаевич, когда-нибудь пригодился, но с ним все же будет надежнее.
Родионов резко выпрямился и жестко посмотрел на пожилого еврея. Что-то в глазах фотографа и в нескладной худой фигуре с несоразмерно длинными руками показалось Савелию знакомым. Взгляд его потеплел, и лицо Родионова расплылось в довольной улыбке.
— Заноза!
— Он самый, — приподнял шляпу маэстро и растянул до ушей губастый рот.
* * *Сей уголовный типаж, какового Савелий искренне рад был видеть, являлся его старым товарищем и подручным, с которым они не единожды ходили на дело. Заноза, надо отдать ему должное, имел не только руки-грабельки, знавшие каторжанскую тачку и рукоять финского ножа и нагана, но и склонность и явные способности к актерству. Ежели он наряжался извозчиком, то хлеще ваньки невозможно было отыскать во всей Москве. Ежели рядился купцом, то всякий, кто находился рядом, чувствовал в этом плечистом рукастом человеке бульдожью хватку природного торгаша из той категории, про которых говорили: этот выжига свою копейку не упустит. Ну, а уж коли требовалось на какого-нибудь несговорчивого бычару нагнать жути, равных Занозе не было и вовсе. Глаза его тогда становились круглыми, лицо превращалось в непроницаемую жесткую маску, а голос делался звеняще зловещим. И тогда тому, для кого предназначался спектакль, приходилось весьма туго. Именно в роли не ведающего жалости душегуба Занозе удалось вытрясти некогда у банкира Лесснера секретный код неприступного сейфа, который не удалось вскрыть самому Савелию Николаевичу.
