Анатолий Безуглов - Инспектор милиции
— Уж сразу и воюет! У нас все полюбовно. Живем — работаем душа в душу…
— Поутихомирилась? Стареешь, значит, — шутливо подытожил Афанасий Михайлович. — Лет двадцать пять назад к тебе не подъедешь, не подойдешь…
— Время такое было, — вздохнула Ксения Филипповна. — Что человек стоил? Вот и приходилось драться. Ты вспомни, тоже не очень-то ласковые песни пел…
— Было, было. И нас не жаловали. — Афанасий Михайлович покачал головой. — Я часто вспоминаю, как тебя едва не упекли. Страшно подумать, за килограмм зерна… А баба Вера жива?
— Крайнева? Жива. Нам бы с тобой такое здоровье.
— Помню, крепкая женщина была. А что с Ксюшей произошло? — Хозяин рассказывал как бы всем, но почему-то больше смотрел на меня. — Вызвали ее на бюро райкома. Меня только-только секретарем избрали. А вызвали почему? Поступили сигналы, что она разрешает колхозникам колоски, ну после уборки остаются, собирать и брать себе… Ксения Филипповна ввалилась в райком в телогрейке, в сапогах, с кнутом. Сразу видно — себя в обиду не даст. И своих колхозников. Докладывает о ней представитель НКВД. И предлагает — под арест. Без всяких. Ей бы покаяться, в ножки поклониться, так нет! Рвет и мечет. Ну, думаю, пропала землячка. Не сносить головы… Гляди-ка, обошлось. Отделалась выговором. Но и тот скоро сняли.
— Обошлось! — проворчала Ксения Филипповна. — Не встрянь ты, прямо с бюро и потопала бы по этапу. Сам ведь на вид заработал…
— Ладно, ладно, — отмахнулся Афанасий Михайлович. — Ты себя и отстояла. Но, в общем, мы дружили.
— Тю-ю! — рассмеялась Ксения Филипповна. — Дружили! Первый с меня семь шкур и спускал. Земляк, называется…
— Как со всех, — развел руками хозяин дома. — Ни на шкуру больше…
Скоро Ракитина заторопилась в гостиницу. Я наклонился к Борьке:
— Вот что, Борь, сделай мне гостиницу. Я действительно поеду. Кстати, Ксению Филипповну подвезу.
Он вздохнул, покосился на Свету.
— Не останешься, значит?
— Нет. Не в своей тарелке… Не привык я у чужих… Мы поднялись, прошли в коридор, к телефону. Борька действительно устроил мне место в два счета. Потом повел в свою комнату и выбрал подходящую одежду. Я переоделся, а свою форму повесил у него в шкафу.
— Вот что, — сказал он на прощание, — прямо с утра приезжай ко мне в управление. Потолкуем о твоей поездке.
— Хорошо, — улыбнулся я. Если ему нравится, пусть считает себя моим наставником.
…Мы сидели с Ксенией Филипповной в маленьком холле гостиницы под колкими шуршащими листьями развесистой пальмы.
Администратор дремала за своей стеклянной конторкой, тикали настенные часы, спал за окном город.
Во мне, наверное, говорила усталость, обида на самого себя за то, что не могу одним махом разделаться с уймой мелких дел, не могу справиться со всеми обязанностями, которые навалены на меня и которые я сам на себя навалил.
Ракитина поняла это по-своему.
— Конечно, трудно, — согласилась Ксения Филипповна, когда я выговорился до конца. — Было бы легко, зачем тебе сидеть тогда на своем месте? Упразднили бы вас давно. Отчаиваешься ты попусту, скажу я тебе. С твоей колокольни действительно выходит, что вокруг одни беспорядки и творятся. Эх, мил ты человек, Дмитрий Александрович! Смолоду тебе приходится заниматься этой человеческой непристроенностью и разными отклонениями. Ведь так можно веру в хорошее потерять. Ой, не сломаться бы тебе по неопытности, не уверовать бы, что все люди — воры, проходимцы и жулики. А если бы ты в артисты вышел? Подавай тебе одни аплодисменты, цветы и прочую благодарность? И воспринимал бы ты всех людей по тому, хлопают тебе или нет. Но скажу тебе, всем трудно хорошо свое дело делать. И даже им, артистам, приходится иной раз ой как несладко! Сколько я их на своем веку перевидала, скольких мучений их насмотрелась! Мотаются по месяцу-два в автобусах, в холод и слякоть, из колхоза в колхоз. Ты думаешь, везде их апартаменты ждут с накрахмаленными салфетками и люкс-номерами? Иной раз переночевать негде, куска хлеба перехватить некогда. А им киснуть нельзя. Ел ли артист, спал ли — никого не касается. От него всегда требуется хорошее настроение, улыбка во весь рот. Вот ты говоришь, что у нас в деревне не то, что в городе: любое дело неделями тянется. Верно. Не спорю. Но видел бы ты нашу станицу лет этак двадцать пять назад. Батюшки! Нынешнее раем покажется, если сравнить. А будет еще лучше, честное слово! Вот Афанасий Михалыч то времечко вспоминал. Не переживи я все это сама, никогда бы не поверила. И мне тоже приходилось туго. Требовала от людей почти невозможного. Один раз пожалела Крайневу, так сам слышал — едва за решетку не села. Сколько раз приходилось прятать доброту и жалость подальше от сердца. Случалось понапрасну обижать человека. Не по злому умыслу и незнанию, а потому, что каждый старался свое горе спрятать. Как-то в году сорок четвертом я так напустилась на Настю Самсонову, ну, у которой Лариска Аверьянова живет, за то, что та не вышла на работу. Осрамила перед всеми колхозниками. А как узнала, что в этот день ей, оказывается, пришло извещение, что старший сын погиб, места себе не находила. И показать свою слабость нельзя. А ночью, чтоб никто не видел, пришла к ней прощения просить. Наревелись мы с ней… Что и говорить — хлебнули горя. Если вспоминать все, что пережито, осталось бы лишь волком выть. Нет, жизнь пошла дальше. И радость какая-то пришла.
— Тогда была война, — сказал я. — А теперь мирное время. Я вот в книжках читал да и родители рассказывали, что в то время люди по-настоящему отдавали себя. И на фронте, и в тылу.
— Не все, — ответила Ксения Филипповна. — Человек во всякое время показывает, что он за птица. Думаешь, мало мародеров было, что нагрели руки на общем горе? Всякое встречалось. Так же как и нынче. Есть люди кривые, есть и прямые. Ведь из нашей станицы вышло немало таких, которые высоко летают. Вот Афанасий Михалыч — уважаемый человек во всей области. У моей соседки сын — маршал. Один из станичников за границей в нашем посольстве большой чин занимает. Как видишь, не важно, где ты родился и когда, важно, что у тебя в голове и здесь, на сердце. Да, вспомнила кстати, — она тихо рассмеялась, — Федю Колпакова помнишь?
— Нашего шофера, что ли?
— Его. Встретила на днях тут.
— Он ведь, кажется, в Москву собирался?
— Наверное, уже там. Встретила его на проспекте Ворошилова под руку с дамочкой. Глазам не верю — Федька это или нет. Баки до самой шеи, не то пиджак, не то пальто, с вздернутыми плечами. Представляет он мне дамочку. Законная, мол, супруга. Москвичка. А эта супруга лет на двадцать старше Федьки.
— Может быть, любовь? — Я улыбнулся, вспомнив наш последний разговор с Колпаковым. Вот, значит, какой он избрал путь к должности шофера министра.
— Конечно, любовь. А как же! — смеется Ксения Филипповна. Стенные часы пробили три раза. — Ну, засиделись с тобой до петухов, — поднялась Ракитина. — Скажу я тебе напоследок. В любом деле можно потерять голову и изувериться в доброе. В твоем деле это проще всего. Так что расти в себе крепость и не бойся проявлять молодость. Доверяйся душе, доверяйся первому порыву. Ошибешься — не беда. Зачерствеешь — тогда дело непоправимое.
25
Утром я встал, когда мои соседи по номеру еще спали. Тихо прибрал кровать, умылся, оделся в Борькин костюм, попрощался с дежурной и заглянул к Ксении Филипповне. Она ушла еще раньше.
Завтракая горячим чаем и сосисками, я клевал носом, потому что совершенно не выспался и чувствовал себя разбитым.
Только проехав с ветерком по еще прохладным улицам города, я кое-как пришел в себя. Ночь без сновидений не оставила во мне никакого следа. Словно я совсем не спал, а лишь на минуту забылся на скрипучей гостиничной койке.
Во мне еще жил ночной разговор с Ксенией Филипповной. Не то чтобы он совсем развеял переживания, но, в общем-то, облегчил душу.
Борька располагался в просторном кабинете, отделанном линкрустом, с ковровой дорожкой. И хотя в нем был еще один письменный стол, все равно шикарно.
— Привет! — встретил меня Михайлов, выбритый и свежий. — Какой у тебя, значит, план операции?
— Не знаю. Все будет видно в Юромске.
— Как бог пошлет?
— Вот именно.
— А я бы первым делом…
— Постой, Боб. Первым делом помоги организовать два места до Юромска. А там я уж как-нибудь справлюсь.
— Эх, Кича, Кича… Погубит тебя деревня. В наш век научно-технического прогресса нужно мыслить по-научному. — Он уже снял было телефонную трубку, но в это время в комнату стремительно вошел мужчина лет сорока в форме работника прокуратуры. На петлицах — майорская звездочка.
— Знакомьтесь, — представил меня Борька. — Мой однокашник. Кичатов. Участковый инспектор из Бахмачеевской.
— Родионов, — протянул руку тот и тут же опустился на стул. — Боря, не сносить нам с тобой головы!
