Дарья Дезомбре - Тени старой квартиры
– Здравствуйте, я здешний психолог, Трофимов Михаил Петрович. Если вы не против, хотел бы поприсутствовать при вашей беседе.
– Да, конечно, – ответила Маша. – Это вы занимаетесь с больными рисованием?
Психолог кивнул, криво улыбнулся:
– Я. Нравится?
– Очень здорово, – серьезно сказала Маша, и Трофимов вновь улыбнулся, но уже совсем иначе – смущенной и по-детски счастливой улыбкой.
– Спасибо. Нам с моими подопечными это очень ценно. Здесь мало кто серьезно относится к таким занятиям…
Маша вдруг почувствовала спиной какое-то напряжение, сродни электрическому вольтажу, а обернувшись, увидела, как Ксюша с Пироговой, сидя напротив за столиком для рисования, не сводят друг с друга пристального взгляда.
«Что-нибудь не так?» – хотела было спросить Маша, но Ксения ее опередила.
– Мы знакомы?
В ответ Пирогова, как птица, презрительно дернула светлой – то ли седой, то ли пепельного цвета – головкой.
– Нет! Чтобы быть знакомыми, надо, чтобы вас представили.
– Меня зовут Ксения, – сказала Ксюша смущенно. – Ксения Аверинцева.
– И что вам от меня нужно, Ксения… Аверинцева? – улыбнулась, как оскалилась, Пирогова.
Маша увидела, как испуганно сжалась Ксюша. От этой маленькой женщины шло излучение ненависти такой силы, что даже ей стало не по себе.
– Мы хотели узнать, – пришла она на помощь, – что вы помните из своего детства? 59-й и 60-й. Год смерти Ксении Лазаревны, старушки из крайней, правой комнатки, она еще…
– Ничего не помню, – повернулась к Маше Пирогова, и Маше показалось, будто злобная ярость ушла в глубину блеклых глаз. Они словно затянулись бельмами, как у мертвой птицы. – Ничего. Оставьте меня в покое. Не трогайте. Я старый человек, старый и больной, уйдите отсюда, ясно вам?
Речь ее, убыстряясь, становилась все тише, пока не превратилась в еле различимый шелест. Пирогова сидела, сжав костлявые кулачки между обтянутых фланелью острых коленей, и смотрела в стену.
– Мы, пожалуй, пойдем, – Ксения, бросив на Машу полный паники взгляд, уже пыталась выбраться из-за стола.
– Да, – Маша посмотрела на растерянного психолога. – Наверное, ты права.
Они уже направлялись к двери, когда Маша услышала тихий, спокойный голос:
– Серж Лютенс. Файф о клок с имбирем.
Он
Он снова и снова прокручивал оставленное на автоответчике сообщение. Перезвонить? Или лучше просто проигнорировать, и морок рассеется? Машинально переставил бронзового медведя – антикварная чернильница, подарок подчиненных к прошлому юбилею, – на другой конец стола. Да, пожалуй, можно оставить все как есть. Эти люди – любители. Они, как кроты, копают по всем направлениям. Он же подчистил следы так чисто, что… Слишком чисто, – твердил ему испуганный внутренний голос. – Мало просто изъять все документы из общих городских архивов. Надо было положить на их место новые, придумать другую историю, похожую на настоящую. Но – не настоящую. Пустота – это тоже след. Просто он ведет в никуда, хмыкнул он. Пусть ищут. Конечно, те, другие, сверху, тоже могут его утопить. Но вряд ли они будут копать так глубоко, если столько его грешков плавает почти на поверхности. Разве что никому в органах не выгодно опускать его на дно. Знают: он утянет остальных, что повыше. Он посмотрел в окно, на волнующуюся осеннюю реку свинцового цвета. Вспомнил залив в тот день, когда решил-таки навестить сестру. И, отправив отдыхать телохранителей, поехал в ее вонючую избушку. Погода была такой же отвратительной, как и сегодня. Тот же вечный осенний сезон, как его ни называй: лето, весна, зима. Те же дождь и слякоть. По дороге заскочил в супермаркет – не в тот, куда ходила его домработница, а в дешевый, при съезде на пригородное шоссе, где закупались на выходные дачники. Купил закуси – какой-то нарезки, залитых майонезом безобразных салатов, хлеба… Водки – ей. Минералки – себе. И отправился в путь. Он вздохнул. Она не рада была его видеть – и он тут же пожалел, что приехал. Но деться было уже некуда. Первым делом вынул водку, что существенно улучшило ее настроение. Одного он не рассчитал: водка развязала ей язык, она ударилась в воспоминания.
– Папочка, – сказала она, всхлипнув. – Папулечка! Лучший человек был на свете, день рождения же у него сегодня…
Он промолчал. Да и что он мог сказать? Папочку – живого – он не помнил. Да и вообще считал своим настоящим отцом отчима. А судя по тому, как быстро мать снова выскочила замуж, она по первому мужу тоже не очень-то убивалась.
– В Большой дом вызвали меня. Чего узнать хотели? – сестра приканчивала уже второй захватанный стакан. К нарезке и салату почти не притронулась. За последний год она сильно сдала: мелкие сосуды, будто детальная география русла неизвестной реки, стекали по крыльям носа на щеки, глаза слезились, волосы – бывшая семейная гордость – из золотых локонов превратились в пожухлые спутанные космы. «Она вообще когда-нибудь причесывается?» – подумал он, отпивая из своей бутылки с минералкой и делая вид, что слушает.
– Следователь, сволочь, все допрашивал меня, не верил, что я ничего не знала. Да папа бы никогда! Он нас с мамой берег, – она ударила тощей рукой по липкой клеенке. – Зачем, зачем он мне рассказал, а?! Что мне с этим делать было: я ж молодая совсем была! Папа – как свет в окошке, один меня любил…
Он виновато вздохнул – мать и правда была к его сестре абсолютно равнодушна. Материнский инстинкт проснулся лишь при его рождении. Дочь скорее раздражала: сначала своей распускающейся, как майская роза, красотой, задвигающей стареющую мать в тень. После – постыдным своим затворничеством и алкоголизмом.
Он снова поднял глаза на сестру и нахмурился, услышав «убийца». Автоматически отреагировав на нетривиальное слово, стал прислушиваться. А она, почувствовав к себе столь редкое сейчас внимание, начала рассказывать. Она выложила ему все – и про то, что говорил ей майор в Доме на Литейном. И про настоящую, не подретушированную материнской цензурой, отцовскую смерть… Он смотрел на нее, вытаращив глаза от ужаса, а сестра, закончив, уронила с глухим звуком голову на стол и захрапела.
Он помнит, будто это было вчера, как вышел из убогой хибары, подставил лицо невидимой в ночи мороси. Качаясь, с трудом дошел до машины – а ведь пил-то одну минералку. Проехал пару километров, тем временем дождь припустил не на шутку, джип то и дело вздымал цунами из придорожных луж. В какой-то момент он резко затормозил, распахнул дверь джипа, его вырвало на обочину. Потом, достав из бардачка бумажные платки, вытер рот, откинулся на сиденье. Тяжело дыша, тупо смотрел, как двигаются влево-вправо дворники, сдвигая потоки воды и на мгновение добиваясь ясной картинки. Хорошо бы хоть на секунду получить такую ясную картинку в собственной голове. Тихо играл расслабленный джаз. «Думай!» – сказал он себе. Дело явно не находится в свободном доступе. А все, что в нем находится, можно уничтожить. Представим себе, что бумажных следов он не оставит. Тогда остается другая опасность. Да, человеческий фактор. Пьяная болтовня. Слезные признания и воспоминания детства – отрочества – юности. Вот в чем таилась наибольшая опасность. Вот что нельзя было пустить на самотек. Вся будущая политическая карьера, да что там – вся жизнь его оказалась поставлена на карту из-за этой старой и страшной истории, и допустить этого было никак нельзя. Она наверняка все так же лежит щекой на липкой клеенке, полностью отключившись от нежеланной реальности. Видит ли сон, и что же ей снится? Плечи отца, шарики в руках и широкий, заполненный первомайской толпой Невский? Сквозь кумачовые флаги светит, слепит весеннее солнце, налито прозрачной голубой свежестью высокое небо над головой, и кажется, впереди – безбрежное будущее, до краев заполненное радостью, одной только радостью…
Ночь, дождь. «Деваться некуда, – сказал он себе. – Она не оставила ему выбора своим сегодняшним признанием. Сама виновата». Он вгляделся в отвесно падающую штриховку дождя в свете фар, вздохнул. Тяжелый джип медленно развернулся на сельской дороге и поехал обратно.
Ничего-ничего. Этот город хоронил и не такие секреты.
Ксения
Сердце колотилось, Ксюша почти бежала по коридору – скорее, скорее на воздух! Ведьма, сумасшедшая ведьма! Она узнала – нет, не лицо и не злобное выражение блеклых глаз! А чуть подпрыгивающую походку, будто дуновение сухих листьев, и этот шепот-шелестение: ссссу-ка.
– Подождите! – раздалось у них за спиной, и Маша дотронулась до ее плеча: постой. Ксения, превозмогая желание броситься грудью на входную дверь, притормозила. Их догонял здешний психолог. Трофимов, так он, кажется, представился? Вид у него был крайне расстроенный.
– Извините, что так вышло. Даже странно – обычно Елена Алексеевна спокойнее и рассудительнее прочих.
– Ничего, – Маша протянула психологу руку. – Это вы нас простите, мы, очевидно, затронули болезненную тему и испугали вашу пациентку.
