Время старого бога - Себастьян Барри
Уилсон по-прежнему смотрел перед собой. Лицо его Том видел вполоборота, но даже с этого ракурса на нем читалась серьезность. Глаза, большие и влажные, смотрели в одну точку — не вблизи и не вдали. А сбоку от него по объездной неслись с ревом дублинские машины. В былые времена здесь сновали возчики, жизнь текла под мелодичный перестук конских копыт, а теперь слышен лишь львиный рык двигателей. Стайка озорных воробьев приземлилась перед ними на асфальтовую дорожку, словно кости, брошенные рукой великана. Они искали крошки, зазевавшихся букашек — всякую мелочь, способную порадовать воробья. Как же мало им нужно!
Уилсон кивнул, словно про себя сделал вывод, но не желал делиться с Томом.
— Я вас отпущу, — сказал он не к месту, потому что первым встал, одернул брюки и снова кивнул, на этот раз с улыбкой. Это себя он отпускал, а не Тома. Улыбка ему шла, и он, скорее всего, об этом знал. Но, как бы то ни было, Том был благодарен ему за улыбку. — До скорого, — прибавил Уилсон. — Удачи.
И двинулся прочь, навстречу новым событиям дня.
Том встряхнулся, словно очнулся от дремы. Нечто подобное с ним бывало в кинотеатре, в конце фильма — ты ушел в себя, грезишь наяву, и вдруг вместо пейзажей Дикого Запада рядом с тобой засаленные кресла, и зрители расползаются, словно растревоженные мокрицы. Надо встряхнуться, вернуться в «реальный» мир. В реальный мир. В мир, которому до боли недостает реальности. В чертов реальный мир с его суетой и хаосом, с желанными островками покоя, даже красоты. Да уж. Как вот этот парк с разбойниками-воробьями и шоссе с ревущими автомобилями. Возможно, есть между ними граница, но кто ее охраняет? Загадка. Где граница между нашей Землей и космосом? Где кончается Млечный путь и начинается другая большая галактика? Если сам он состоит из атомов, как он убежден, и между этими атомами есть расстояния, то где пролегает граница между ним и парком? Может быть, даже в эту секунду, вставая со скамьи, он теряет атом-другой? Придут сюда его друзья-криминалисты, возьмут со скамьи пробу и установят точно, стопроцентно, что здесь сидели он и Уилсон за серьезной беседой. Или за праздной беседой? Шутливой? Игривой? Опасной?
Что это значит в наше время, быть стариком? Каким видят его окружающие, все эти мамаши с детьми? А возле пруда с утками сидят, наверное, на лавочках студенты из Тринити-колледжа, если не боятся замерзнуть, и туристы-иностранцы с путеводителями глазеют на причудливые дублинские здания, не зная их истории. Ворота изменников и пустое место посреди парка, где когда-то на потеху публике стояла статуя Георга II, которую взорвали, когда Тому было семь лет. Новость эта докатилась даже до его мрачной обители в далекой Коннемаре, даже до Братьев. Туристы и студенты знать не знают ни об этом, ни обо всем, что он помнит, что он видит наметанным глазом полицейского на каждом углу, на каждой улице — о преступлениях, бесчинствах, нападениях, погонях, допросах. Не потому что он стар и выглядит в их глазах стариком, а потому что он призрак на пенсии, осколок непонятного прошлого, солдат забытых войн, уцелевший неизвестно зачем. Реликт с побитой молью душой.
И все-таки по дороге к вокзалу он купил на Нассо-стрит мороженого в вафельном рожке, с двумя кусочками шоколада, малиновым соусом и цветной крошкой. Оказалось, на улицах уже продается мороженое — значит, наступило лето. Как же хорошо! Мороженое сделала ему чудесная девушка — выдавила из хромированной машины, похожей на колбасный пресс в лавке мясника. Мороженого ему хватило до самого Бутерстауна, и когда поезд шел между птичьей обителью и косой, он закусил конец рожка, высосал дочиста остатки и безжалостно сгрыз рожок.
Все это было очень хорошо. Но когда он шагал по древней гранитной мостовой Кольемор-роуд, мимо темных окон старых домов, встречавших его вопросительными взглядами — кто идет, друг или враг? — а небо тем временем расчистилось, будто сдвинули тяжелую облачную крышку, проварив под ней как следует море и землю, и сквозь прозрачное облачко в вышине просочились робкие лучи, точно струи небесного водопада, который, как все сущее, тоже подчиняется закону всемирного тяготения — в эти минуты он понял, что голова у него словно кишащий крысами чердак. Он чувствовал, что осажден, и не ошибался. А вечер выдался дивный. В такую погоду впору быть счастливым. Позабыть обо всем, кроме живописного вида. Но теперь он этого счастья лишен, как школьник, в наказание оставленный после уроков. Все, что было для него так просто, так естественно в эти безмятежные девять месяцев, отныне ему недоступно. Разумеется, он это знал. И смирился. Но смирение — это только полдела. В свое время он не дрогнул перед пулей, но он боялся стрелы — той, что описывала сейчас дугу высоко на небосводе жизни, так высоко, что вполне могло показаться, будто она удаляется от
