Агата Кристи - Изумруд раджи (сборник)
Вероятно, в результате длительного контакта с миром оперы у мистера Коуэна развилось шестое чувство, и его прогнозы оправдались. Было уже почти семь часов вечера, когда горничная-француженка Элиза вбежала к нему, очень расстроенная:
– Ах, мистер Коуэн, пойдемте быстрее, я вас умоляю, быстрее!..
– В чем дело? – с тревогой спросил Коуэн. – Мадам опять что-то вывело из себя – устроила нагоняй, а?
– Нет-нет, это не мадам, это синьор Роскари: он болен, он умирает!
– Умирает?.. О, пойдемте!
Коуэн поспешил за ней, и она проводила его в спальню заболевшего итальянца. Маленький человечек лежал на кровати, или, скорее, бился на ней в конвульсиях, которые показались бы смешными, если бы дело не было таким серьезным. Пола Назоркофф склонилась над ним; она повелительным тоном обратилась к Коуэну:
– А, вот и вы. Наш бедный Роскари, он ужасно страдает. Несомненно, он что-то съел.
– Я умираю, – простонал тот. – Боль… она ужасна. О!
Он снова забился в судорогах, прижимая обе руки к животу и катаясь по кровати.
– Нужно послать за врачом, – сказал Коуэн.
Пола остановила его, когда он двинулся к двери.
– Врач уже едет, он сделает все, что можно, для бедного страдальца, его уже вызвали, но Роскари никак не сможет сегодня петь.
– Я больше никогда не буду петь, я умираю… – простонал итальянец.
– Нет-нет, вы не умираете, – возразила Пола. – Это просто несварение желудка, но все равно петь вы не сможете.
– Меня отравили!
– Да, это, несомненно, пищевое отравление, – сказала Пола. – Останься с ним, Элиза, до прихода врача.
Певица увлекла Коуэна из комнаты за собой.
– Что нам делать? – спросила она.
Тот беспомощно покачал головой. Уже было слишком поздно и невозможно привезти кого-нибудь из Лондона, чтобы занять место Роскари. Леди Растонбери, которой только что сообщили о болезни ее гостя, поспешно прошла по коридору и присоединилась к ним. Ее главным образом волновал успех «Тоски», как и Полу Назоркофф.
– Если бы только поблизости оказался кто-нибудь, кто его заменит, – простонала примадонна.
– Ах! – внезапно воскликнула леди Растонбери. – Конечно! Бреон.
– Бреон?
– Да, Эдуар Бреон, вы знаете, знаменитый французский баритон. Он живет неподалеку, на этой неделе в «Загородных домах» напечатали фотографию его дома. Он как раз тот, кто нам нужен.
– Это просто дар божий! – вскричала Назоркофф. – Бреон в роли Скарпиа, я хорошо его помню, это была одна из его величайших ролей. Но он ушел со сцены, не так ли?
– Я его добуду, – сказала леди Растонбери. – Предоставьте это мне.
И, будучи женщиной решительной, она сразу же приказала подать свою «Испано-Суизу».
Через десять минут загородная резиденция месье Эдуара Бреона подверглась вторжению взволнованной графини. Леди Растонбери, коль скоро уж она приняла решение, была исполнена решимости, и месье Бреон, несомненно, понял, что ему остается лишь покориться. Сам человек очень скромного происхождения, он поднялся на вершину свой профессии и на равных общался с герцогами и принцами, и этот факт всегда доставлял ему удовольствие. И все же после того, как он поселился в этом английском уголке Старого Света, он не был доволен жизнью. Ему недоставало лести и аплодисментов, а английская деревня не спешила признать его так быстро, как он рассчитывал. Поэтому Бреон был очень польщен и очарован просьбой леди Растонбери.
– Я сделаю все, что в моих скромных силах, – улыбнулся он. – Как вам известно, я уже давно не пел перед публикой. Я даже не беру учеников, разве что одного-двух в качестве большого одолжения. Но так как синьор Роскари так неудачно заболел…
– Это был страшный удар, – сказала леди Растонбери.
– Не то чтобы он был настоящим певцом, – заметил Бреон.
Он пространно объяснил ей, почему это так. Очевидно, после ухода со сцены Эдуара Бреона не появилось ни одного выдающегося баритона.
– Мадам Назоркофф поет Тоску, – сообщила ему леди Растонбери. – Вы ее знаете, конечно?
– Никогда с нею не встречался, – ответил Бреон. – Один раз в Нью-Йорке я слышал, как она поет. Великая артистка, у нее есть чувство драмы.
Леди Растонбери почувствовала облегчение: никогда не знаешь, с этими певцами – у них бывает такая странная ревность и антипатия.
Через двадцать минут она вернулась в холл замка и торжествующе замахала рукой.
– Я его заполучила, – крикнула она со смехом. – Дорогой мистер Бреон был так добр, я этого никогда не забуду.
Все столпились вокруг француза, и всеобщая благодарность и восторг были бальзамом для него. Эдуар Бреон, хотя ему уже было под шестьдесят, все еще прекрасно выглядел – высокий и черноволосый, магнетическая личность.
– Послушайте, – сказала леди Растонбери. – Где же мадам?.. О, да вот она!
Пола Назоркофф не приветствовала француза вместе со всеми. Она тихо сидела на высоком дубовом стуле в тени камина. Разумеется, огня в нем не было, так как вечер был теплым, и певица медленно обмахивалась огромным веером из пальмовых листьев. У нее был такой отстраненный и равнодушный вид, что леди Растонбери испугалась, что она обиделась.
– Мистер Бреон. – Она подвела его к певице. – Вы говорили, что еще не знакомы с мадам Назоркофф.
В последний раз широко взмахнув веером, Пола Назоркофф положила его и протянула французу левую руку. Он взял ее и низко склонился над ней, и с губ примадонны сорвался слабый вздох.
– Мадам, – произнес Бреон, – мы никогда не пели вместе. Это всегда меня огорчало! Но судьба была добра ко мне и пришла мне на помощь…
Пола тихо рассмеялась:
– Вы слишком добры, месье Бреон. Когда я была всего лишь бедной, маленькой неизвестной певицей, я сидела у ваших ног. Ваш Риголетто – какое искусство, какое совершенство! Никто не мог сравниться с вами.
– Увы! – ответил Бреон, притворно вздыхая. – Мое время закончилось. Скарпиа, Риголетто, Радамес, Шарплесс, сколько раз я их пел, а теперь – больше нет!
– Да – сегодня.
– Правда, мадам, я забыл. Сегодня…
– Вы пели со многими Тосками, – с вызовом произнесла Назоркофф, – а со мною никогда!
Француз поклонился.
– Это будет для меня честью, – тихо ответил он. – Это великая партия, мадам.
– Для нее нужно быть не только певицей, но и актрисой, – вставила леди Растонбери.
– Это правда, – согласился Бреон. – Помню, в Италии, когда я был еще молодым человеком, я пошел в маленький театр на окраине Милана. Мое место стоило всего несколько лир, но я слышал в тот вечер пение, не уступающее пению в нью-йоркской опере «Метрополитен». Совсем юная девушка пела Тоску, она пела, как ангел. Никогда не забуду ее голос в «Vassi D’Arte», его чистоту, ясность… Но драматического искусства ей не хватало.
Назоркофф кивнула.
– Это приходит позже, – тихо произнесла она.
– Правильно. Эта юная девушка – ее звали Бьянка Капелли, – я проявил интерес к ее карьере. Благодаря мне она получила шанс заключить хорошие контракты, но повела себя глупо, прискорбно глупо.
Он пожал плечами.
– Как именно глупо?
Этот вопрос задала двадцатичетырехлетняя дочь леди Растонбери, Бланш Эмери. Стройная девушка с широко расставленными голубыми глазами.
Француз тотчас же вежливо повернулся к ней:
– Увы, мадемуазель, она связалась с каким-то парнем низкого происхождения, бандитом, членом Каморры[18]. У него были неприятности с полицией, его приговорили к смертной казни; она пришла ко мне и умоляла сделать что-нибудь, спасти ее возлюбленного…
Бланш Эмери во все глаза смотрела на него.
– И вы спасли? – затаив дыхание, спросила она.
– Я, мадемуазель. Что я мог сделать? Иностранец в чужой стране…
– Возможно, вы пользовались влиянием? – предположила Назоркофф своим низким звучным голосом.
– Если бы оно у меня было, сомневаюсь, что я воспользовался бы им. Этот человек не стоил того. Я сделал для девушки что мог.
Он слегка улыбнулся, и его улыбка внезапно поразила молодую англичанку: в ней было нечто неприятное. Она почувствовала в тот момент, что его слова не отражают его мысли.
– Вы сделали все, что смогли, – сказала Назоркофф. – Вы были добры, и она была вам благодарна, да?
Француз пожал плечами.
– Того человека казнили, – ответил он, – а девушка ушла в монастырь. Eh, voila! Мир потерял певицу.
Назоркофф тихо рассмеялась.
– Мы, русские, более непостоянны, – весело произнесла она.
Бланш Эмери случайно посмотрела на Коуэна, когда певица говорила это, и увидела быстро промелькнувшее по его лицу выражение изумления; его губы слегка приоткрылись, а потом плотно сжались, повинуясь предостерегающему взгляду Полы.
В дверях появился дворецкий.
