Наталья Лебедева - Склейки

– И что? Теперь? С тобой? А? – спрашиваю я, и вопросительные знаки вылетают из меня один за другим, словно лошади, стремящиеся первыми пересечь финишную прямую.

– Все в порядке.

– Как же тебя не взяли?

– Так у них главный – Карпов...

– Какой? Какой Карпов? Это который наш Карпов? – И я вспоминаю о майоре, который все время дает нам интервью по уголовке, о коренастом, составленном из прямоугольников и квадратов неприятно-улыбчивом Карпове.

– Наш,– устало кивает Малышева.– Он мне пока поверил, оставил под подпиской – до первого большого совещания. Но как только... так сразу он меня и сдаст.

– Невесело.

– Куда там!

И мы умолкаем. Уходить я не хочу: мне кажется, что Малышева сойдет с ума, одна в широком, полупустом кабинете, где зимой растет летняя, пожухлая трава. Ища тему для разговора, я вдруг вспоминаю о своих проблемах.

– А меня сегодня Дима бросил,– сообщаю Малышевой, словно надеясь своей маленькой бедой победить ее большую... А когда она не отвечает, добавляю: – И нервы ни к черту! – и начинаю плакать.

– Где ты ходишь?!! – вопит Данка, когда я наконец появляюсь в кабинете.– Леха пришел, девчонки на съемках, ты – единственная, у кого готов сюжет, и ты где-то ходишь. Быстро в монтажку!

– Дан, я еще не писала. Даже не отсматривала.

Она задыхается, словно хлебнула такой ледяной воды, что сводит зубы.

– Какого?! – вопит она.– Какого?!

– У меня дела были, Дан,– объясняю я.– Очень важные.

– Ты что делаешь?! Сейчас Надька приедет, Лиза приедет – в пять соберетесь у монтажки и будете драться, кто пойдет. Живо писать и монтировать! Чтобы через полчаса была в монтажке, поняла? Дела у нее!

Выкричавшись, Данка слегка смягчается. До вечера еще далеко, и такая ситуация – не новость. Правда, со мной это в первый раз.

– Что за дела? – спрашивает она, лишь только я сажусь за компьютер.– У Димки, что ли, была?

Я оборачиваюсь:

– Дан...

И тут она – я вижу – смотрит в мои покрасневшие, словно подведенные бордовым карандашом глаза, нос того же цвета, будто тронутый морозцем. И Данка трактует это по-своему:

– Вы что – всё?

И я киваю.

– Вот это да! Как ты?

– Все нормально. У нас все как-то само... Постепенно скатилось... Понимаешь?

– Понимаю,– кивает Данка и тепло добавляет: – Пиши давай!

Н аматываю на шею длинный шарф: собираюсь уходить. Надька выскакивает из монтажки, как чертик из табакерки.

– Девчонки! – кричит она.– Как правильно: договорныé отношения или договóрные?

– Договорныé,– деловито утверждает Данка. Но грамотность ее под сомнением: мало кто не похихикал над словом «питрарды», написанном ею в нашем журнале о взрывах петард.

– Договóрные,– нерешительно ударяет интеллигентная Анечка.

– Посмотри в словаре,– отчетливо шепчет Лиза.

Данка выдвигает ящик стола и сдвигает лежащие сверху листы бумаги то в одну сторону, то в другую.

– А где словарь? – Она внимательно смотрит на каждую из нас.

Девчонки пожимают плечами.

– Я давно его не видела,– замечает Анечка.– Все забывала спросить, куда он делся.

Мне становится дурно, и я бегу от этой новой детали: на улицу, туда, где на морозе под фонарями блестит свежевыпавший снег.

Выхожу на остановку, поднимаю голову. Надо мною зеленым козырьком выпуклые буквы вывески. Они закрывают мне окна нашей мансарды, но я знаю: за одним из них – Малышева. Не представляю, как она может жить, ходить на работу, вести «Новости» и при этом думать, что в любой момент ее могут забрать в СИЗО. И я понимаю, что если дело дойдет до суда, то никто ей там не поверит.

Мысль о Малышевой не дает мне покоя. Мне так ее жалко, что сосульки на крыше плавятся от моей жалости. Я иду под козырьком, и тугие холодные капли пару раз щелкают меня по носу. Думаю о словаре и не могу ничего придумать: кто его взял и куда дел? Может быть, стоит посмотреть на радио: вдруг это у диджеев случился приступ стремления к грамотности? Потом вспоминаю о радийной двери: кто скользнул туда, когда Малышева вышла из студии?

Аришка, прижимая к груди папку с листами новостийных распечаток, идет мне навстречу по лестнице.

– Привет! – радостно здороваюсь я. Один только Аришкин вид поднимает настроение.

– Привет! – отвечает она, улыбаясь во весь рот.– У меня счастье!

– И что за счастье?

– Виталь сказал мне, что Надьку берут третьей ведущей.

– Да ты что?! И кто же его уговорил?

– Сказали, что Малышева сама к нему ходила и просила назначить Надьку. Надька хорошая.

– Да, хорошая.

– Помнишь, как она пробовалась в «Утро»?

– Помню. Арин, мне надо спешить – у меня сейчас съемка.

Я ухожу. В голове у меня – куча жеваной пленки, отчаянный скрип механизма, который силится и никак не может поставить все кадры на место. Когда я думаю о Малышевой, мне кажется, будто она уже умерла и теперь ходит по инстанциям, заказывает самой себе гроб и место на кладбище: слишком большая цена за минутную ярость, за пьяные утешительные посиделки.

– Арина! – кричу я и сбегаю вниз по лестнице. Она – в дверях второго этажа.

– Да?

– Арин, ты не знаешь, когда эфир у Вертолетовой? Мне надо... спросить... у нее...

Я не могу придумать объяснения, но Аришка, добрая душа, готова подсказать, не дожидаясь никаких объяснений:

– Сегодня с шести,– отвечает она.

День тянется долго-долго. Я часто смотрю в окно, но там все никак не стемнеет, лишь тонкий серпик месяца бледнеет на голубом небе.

– Что? Да вы что! – говорит Данка в трубку.– Сейчас приедем. Надь, собирайся!

– Что случилось? – спрашивает Надька, деловито подтягивая к себе блокнот и ручку.

– Дед умер. В очереди за льготами.

– Да ты что!

Надька как раз пишет сюжет про эти самые льготы. Их только что объявили, и все пенсионеры, словно боясь, что не успеют, ринулись их получать. Так бывало всегда: в первые дни новых льгот там, где их выдавали, выстраивались жуткие очереди. Старики бранились, толкались, путались, кто за кем стоял, глотали таблетки, а уже на следующий день коридоры перед кабинетами пустели. И всегда чиновники делали вид, что не знают о социальных стариковских страхах.

Но Надька не успевает выехать. Спустя минуту после ухода она вновь появляется в дверях.

– Да почему? – кричит она, и резкий, как у чайки, голос эхом разносится по коридору.– Что тут такого?

Следом за ней идет Виталь. Он втолковывает ей что-то тихо и низко, почти шепотом. В кабинет не входит: манит к себе Данку, и они скрываются на курительном балконе.

Надька с обиженным видом усаживается на стул, демонстративно не снимая шубы.

– В общем, так,– объявляет Данка, входя в кабинет.– Звонили из областной администрации. Им звонили, что нам звонили, и они сказали, что в материале про льготы о деде не должно быть ни слова.

– Это кто так быстро сообразил им позвонить? – фыркает Надька.

Данка пожимает плечами.

– Так никто не собирается губернатора обвинять! – настаивает Надька.– Может, этот дед и так бы умер. Может, ему было пора. Просто душно, разволновался, вот и...

– Надь, все! Виталь сказал: вопрос закрыт.

– Да давай скажем. Пусть мне завтра влетит. Вали все на меня.

– Тебе это зачем?

– Да надоело это все. Как что, так пенсионеры прутся толпой, а так хоть подумают, стоит ли идти. И чиновники, может, что-то поменяют, чтобы давки такой не было. Может, поименно станут приглашать, талончики им дадут на время. Деды это любят, у них всю молодость поликлиника была по талончикам.

– Надь, вопрос закрыт.

– А...

– Виталь сказал, что нас знает, а потому просил позвонить ему, когда сюжет будет готов: придет смотреть, что мы туда впихнули. Ему звонили. Все. Пиши себе – про льготы.

Все пишут сюжеты. Данка ушла в студию набивать рыбу для подводок – выпуск уже сведен. Мы молчим, но тишина за нашими спинами вязкая, резиновая. Нам важен даже не столько этот дед: деда, безусловно, жалко, но в его смерти, возможно, никто и не виноват: просто так совпало, так случилось. Нам мерзко и противно от того, что не разрешили даже съездить, спросить, разобраться. Сказали «нельзя», будто «фу» – дрессированным собачкам.

– Бред! – неожиданно громко говорит Лиза.

– Ага! – раздраженно вторит ей Надька.

– Почему нельзя сказать?

– Вот и я говорю...

– А помните,– вступает Анечка,– как мы с мэром ссорились?

Девчонки согласно кивают, и на лицах их появляются вялые полуулыбки.

– А что было? – спрашиваю я, не заставшая того времени.

– А! Его тоже не показывали,– сообщает Надька.– У нас тогда учредителем была только городская администрация. И вот они по договору должны были перечислять нам какие-то деньги. Но, видимо, не маленькие. И вот мэр месяц не перечислил, второй не перечислил – и понеслось.

– И что?

– Директор – тогда еще был другой директор – пришел и сказал, чтобы мэра не было на экране вообще.

– Как это?