Николай Леонов - Агония

Даша понимала, лжет Корней, живой не отпустит, но и сейчас, здесь кончить не разрешит. Она открыла окно, села на подоконник, глянула с третьего этажа на булыжную мостовую и сказала:

- На шаг подойдешь, выпрыгну.

- Не стоит, Даша, - Хан поигрывал ножом, улыбался, и глаза у него были ласковые и усталые. - Все кончилось, а может, просто перерыв.

Хан, продолжая смотреть на Дашу, схватил Корнея за плечо, дернул к себе и ударил ножом в грудь. Даша прикусила ладонь, смотрела, онемев. Корней издал нечленораздельный звук, качнулся, но Хан держал его крепко за плечи, рукоятка ножа торчала из груди Корнея, по пиджаку и манишке текла кровь, лицо стало бледнее обычного, по щеке прокатилась слеза.

- Страшно? - Хан выдернув нож, вытер о пиджак жертвы, но с лезвия еще капала кровь. Хан ударил Корнея по лицу, сказал: - Открой глаза, сука. Тебя спрашиваю: страшно?

Корней приоткрыл глаза, увидел нож, свою грудь в крови, зажмурился. Хан вновь залепил ему пощечину.

- Умрет от страха, сука, так я за него, как за человека, отвечу. Обидно? - он продолжал держать перед лицом Корнея кровавый нож, подмигнул Даше. - Ишь как переживает! Жизнь-то, оказывается, не так дешева?

Корней открыл глаза, вцепился взглядом, пытаясь сориентироваться в обстановке. С ножом и кровью какой-то камуфляж, он не ранен... Что же это значит?

- Лизни, Корней, - Хан сунул ему нож в лицо. - Ударю, - и Корней покорно лизнул лезвие. - Соленая? - полюбопытствовал Хан. - Не краска, кровь настоящая, только что не человеческая...

- Сынок! Колька Сынок! - неожиданно закричала Даша.

- Какой еще Сынок! - защелкивая на Корнее наручники, рассмеялся Хан. Николай? В цирке, наверное, где же еще? - он толкнул так и не пришедшего в себя Корнея в грудь, и тот упал в кресло. - Давно приметил, - вытирая руки платком, философски изрек Хан, - у трагедии часто комический конец, - он, сотрудник уголовного розыска Степан Сурмин, не знал, что Константин Николаевич Воронцов умер. - Возьми на память, Даша, - Хан протянул девушке нож, лезвие которого легко утапливалось в рукоятке, выпуская из нее кровь.

- Корней, как же ты голос жены собственной по телефону не узнал? накопленное за последние дни напряжение прорвалось у Сурмина безудержным весельем. - Это же я Анне звонил, она подтвердила, что ты Дмитрия Степановича, сука, убил. Ты в ресторации сказал - я не верю, думаю, рисуешься. Даша тут подтвердила, а я сомневаюсь. Думаю, возьму тебя, а ты снова чистенький перед законом. Я и позвонил, как было оговорено, ты первую фразу Анны не слышал: "Твоего друга митрополит ждет". Ты сам-то, Корней, не забыл, что на вашем обезьяньем языке митрополитом председателя суда зовут? - веселился Хан.

В прихожей раздались шум, голоса и визгливый возглас хозяина квартиры:

- Я и шел вас предупредить, Иван Иванович. Позвонить-то нельзя, слышно в комнате. Осторожнее!

Мелентьев быстро вошел в комнату, окинул всех цепким взглядом, кивнул Сурмину, будто виделись недавно, подошел к Даше, обнял за плечи, прижал к себе и вздохнул.

- Вы что? - Даша отстранилась.

Сурмин вновь преобразился, смотрел испуганно, С надеждой, сомнением и обидой. Мол, как же так, все должно быть отлично.

- Да, Степан, - Мелентьев постучал пальцем по сердцу, - лучшие всегда погибают первыми.

Сурмин съежился, отошел в сторону, только сейчас почувствовал, как устал и что теперь все ему безразлично, никакой радости нет. Даже безучастно сидевший в кресле Корней не вызывал никаких эмоций. Ну, взяли наконец Корнея - еще одним преступником меньше. Ну и что?

Мелентьев рывком поставил Корнея на ноги, взглянул равнодушно. Сбылась мечта его жизни: Корней взят на деле, стоит в наручниках... И неожиданно Ивану Ивановичу Мелентьеву, человеку достаточно образованному, всегда гордившемуся своей выдержкой, захотелось ругаться, матерно и вычурно ругаться, кричать и вообще безобразничать. Разве стоило ради этого жить? Он отвернулся и тихо сказал:

- Уберите... в машину.

Два молоденьких милиционера, скрывавшие свое любопытство, прошли нарочито спокойно, взяли Корнея под руки излишне крепко, и вывели.

Круглая чаша цирка была пуста, лишь в проходе у арены да на первых рядах виднелись одинокие фигуры.

Жонглер, наблюдая за репетицией, автоматически вертел трость, которая, словно живая змея, обвивала его талию, переползала на шею, падала к ногам и вновь пропеллером появлялась между пальцами.

Пожилой человек с усталым добродушным лицом, одетый в залатанное трико, сидел на мягком барьере арены, подогнув под себя ноги.

На свободно висевшем над ареной канате работал Коля Сынок. Под канатом стоял, сверкая полированной головой, некогда знаменитый клоун Эль-Бью. Он был и режиссер-постановщик, и тренер, а сейчас страховал Колю, который работал на четырехметровой высоте без лонжи.

Даша и Сурмин сидели в креслах второго ряда. Сурмин смотрел на Сынка с легкой улыбкой: так взрослый наблюдает за любимым ребенком, - была в этой улыбке и гордость, и снисхождение.

- Даша, - Сурмин легко дотронулся до плеча девушки, - и такой талант могли залить водкой, марафетом оглушить и сгноить на тюремных нарах.

Даша не ответила, она смотрела на руки Сурмина - некогда страшные руки убийцы Хана, сейчас просто сильные и усталые руки рабочего человека. Даша осторожно провела пальцами по его твердой ладони.

- И металл не беру, а не проходит, - отвечая на мысли девушки, сказал Сурмин.

"Боже мой, - думала Даша, - как же я раньше не обращала внимания. У него же вековые мозоли. А я хотела его убить... У курносого начальника были шрамы на сердце, и он умер".

С каждым часом, который отделял Дашу от дня смерти Воронцова, девушка острее чувствовала несправедливость происшедшего. Тоска и вина накатывали на нее, казалось, что она под водой и светлый мир там, наверху, все удалялся. И уже не вынырнуть, не хватит дыхания и сил и, главное, жажды жизни. "В угол загнанные, и в каждом хорошее есть", - вспомнила Даша. И знал, что на краешке стоит... Даша так прикусила губу, что во рту стало солоно.

- Звезданется Колька, - Сурмин обнял Дашу за плечи, легко, чуть коснулся и тут же убрал руку. - И этого костлявого шутника пришибет.

- Ап! - крикнул Эль и поднял длинные тонкие руки.

Сынок отделился от каната, ласточкой завис в воздухе, казалось, он сейчас грохнется на опилки, но старый клоун перехватил его в полете, тронул кончиками пальцев, и акробат опустился на ноги, спружинил, сделал сальто и застыл с гордо поднятой головой.

Жонглер одобрительно присвистнул и, поигрывая тростью, отправился за кулисы. Клоун, сидевшин на барьере, перевернулся через голову и кубарем выкатился к ногам Эля и Сынка.

- Нормальная работа, - сказал он, похлопывая Николая по мокрому плечу.

Сынок тяжело дышал и вопросительно смотрел на Эля, который пожимал плечами, беззвучно разговаривал сам с собой, словно советовался, жестикулировал и возмущался. Длинными пальцами он брезгливо отряхнул с лица Николая пот и наконец произнес:

- Жиру и водки в тебе еще килограмма три. Работа? Да-да, работа неплохая, люди сюда, - он широким жестом обвел зал, - приходят не на работу смотреть. Ты артист? Ты шпана, ловко лазающая по канату.

Даше и Сурмину было отлично слышно каждое слово. Степан прикрыл улыбку широкой ладонью, Даша порывалась выйти на манеж, шептала возмущенно:

- Этот скелет забыли похоронить. Замучил Кольку, тот худющий стал, тень не отбрасывает.

- Ты так надрываешься, Сынок, - слезу выжимаешь, публика рыдать станет от жалости, - Эль размахивал руками, призывая пустые стулья в свидетели. На нас будут писать жалобы, что мы замучили трудовой пролетариат. Это тебя! - он наклонился и повел длинным носом: - Пиво?

Николай, слушавший до этого спокойно, взмолился:

- Маэстро! Один стакан, чтобы не скрипели кости.

- Бутылку на двоих, - подтвердил маленький клоун. - Я боялся, он не дойдет до манежа.

- Боги! - Эль воздел руки к куполу. - С кем приходится работать? Это канат, веревка? Да, но символ, паренек. Символ! Для кого-то петля, для иного - путь из пропасти. За три минуты они, - Я вновь указал широким жестом на зал, - должны прожить с тобой жизнь: бороться, отчаяться и умирать, найти силы и победить. Да, ты выжмешь из них слезы, но не сочувствия к твоей тяжелой работе, а слезы радости за Человека, которому трудно, порой безысходно, но Человек... - Эль подпрыгнул и повис на канате.

Даша увидела старика, хватающегося за последнюю надежду, сейчас он сорвется, сил уже нет, и жизнь кончится. И вдруг ярость родилась в умирающем теле, он бросился вверх, казалось, не касаясь каната, взлетел, парил. Неожиданно канат ожил, захлестнул артиста петлей, второй, третьей... Даша поверила, что случилось непредвиденное и толстенная веревка действительно удавит старого артиста. Он боролся, разрывая упругие кольца, вытянулся "свечой" вверх, упал обессиленный, рванулся в сторону и вытянулся параллельно земле.

Только Сынок, оценивая талант маэстро, почувствовал мгновение, когда силы его были действительно на исходе, и крикнул: