Части ее тела - Юлия Александровна Лавряшина
Вся его показная широта взглядов обрывается этими словами. Мир населен так называемыми нормальными людьми, и выродки, вроде меня, обязаны платить им дань лишь за то, что нам позволено существовать на земле. Его логика убийственна, и ужаснее всего то, что мне нечего возразить. Все слова разобьются дождинками о его медный лоб.
– Так вот, – продолжил он, – меняю свое вечное молчание на ключи от машины и гаража. Тебе нужно всего лишь взять их и передать мне. Об остальном – о документах и прочем – не беспокойся, я сам все организую.
Меня начинает мутить от страха и беспомощности.
– Это невозможно, – бормочу я, умоляя его глазами. – Как же я смогу это сделать? Это воровство, свинство…
– А лесбиянство не свинство?
У меня внезапно пропадает голос, но я шепчу из последних сил:
– У своего папы… Он не переживет этого.
– Переживет! Это всего лишь тачка. Доброе имя дочери дороже. Правда, Корова?
– Он пятнадцать лет копил…
– Еще накопит, не старый.
– Он подаст в розыск, – упрямо делаю я последнюю попытку. – Тебя найдут.
– Это не твоя забота! Есть человек, который купит вашу тачку не глядя. А потом уж я найду себе другую.
– Я не могу…
– Сможешь, – жестко сказал Кияновский и, хлопнув меня по плечу, заторопился к школе.
Глядя ему вслед, я тупо думала о том, как ровно он держит спину, как небрежен его шаг, как размашист разворот плеч. И тем удивительнее, что в таком дивном теле не нашлось и закоулочка для души.
„Моя богиня, мое златокудрое чудо! Я прощаюсь с тобой…
Несколько дней изнурительной борьбы с собой опустошили меня. Я поняла, что не смогу обречь себя на презрение еще и за предательство единственного человека, который любит и будет любить меня вечно. А твое грядущее отвращение ко мне заранее непереносимо.
Это будет несчастный случай, чтобы никто не обвинил себя в моей смерти. Я не хочу оставлять за собой слезы и пустоту. Их предостаточно было в моей жизни.
Моя девочка, моя нежная, веселая, придуманная нимфа! Будет ли кто любить тебя так же безмолвно и бескорыстно? Никто не виновен в этой истории: каждый был таким, каким создал его Господь. Мне выпал унизительный, тяжелый жребий, и я…“
Звонок в дверь оборвал меня на полуслове. Не соображая, я двинулась на его радостный зов.
– Здравствуй. – Алина немного смутилась под моим взглядом, но тут же уверенно шагнула в квартиру. – Ты не была сегодня в школе, и я испугалась…
От нее веет духами с легкой примесью дыма. Не глядя на меня, она проходит в комнату и замирает у окна.
– Он все рассказал. – Алина осуждающе мотает головой. – Но ты наплюй на всех.
Слова даются ей с трудом, она боится обидеть меня, не зная, как со мной теперь обращаться. В ее глазах я, должно быть, выгляжу заморским чудищем.
– Понимаешь, – выдавливает она и жалко улыбается, – я не могу ответить тебе тем же. Это невозможно. Но я никому не дам тебя в обиду. Тем более этому вшивому шантажисту. Да, ты не знала? У него были вши в третьем классе. Ты тогда у нас не училась.
От моих слез она совсем теряется и лепечет, боясь прикоснуться ко мне:
– Ну что ты? Все хорошо. Ты же не виновата, не виновата. Я это очень хорошо понимаю.
Она понимает… Хеппи-энд! Только мне отчего-то совсем не весело, не счастливо. Я не придворный уродец, которого ей хочется иметь. Приблизить и не брезговать… Чтобы удивить всех. Как ничтожна моя роль в этой старой пьесе!
– Уходи…
Кажется, она пугается, будто заговорил экспонат кунсткамеры. Ее изумление не столь оскорбительно, сколь забавно.
– С чего ты взяла, что я нуждаюсь в твоей опеке? – Мне хочется причинить боль, потому что, боюсь, ей неведомо это чувство. – Я вовсе не нуждаюсь ни в тебе, ни в ком другом. Не знаю, что там наболтал тебе Кияновский, но заранее говорю, что это чушь.
Мои слова действуют на нее ошеломляюще. Нежные щеки вспыхивают ожогом стыда за то простодушие, с каким она поддалась на розыгрыш. Алина отступает, не сводя с меня застывших глаз. Ее великодушие попрано, едва ли не поднято на смех. Сейчас в ней зашевелится маленькая, злобная ненависть ко мне и будет разрастаться неукротимо, почти независимо от ее желания.
Она все пятится к двери, и я тороплю, чуть не наступая ей на ноги. Сейчас я закрою дверь, и моя легенда, моя сказка рассыплется под ее прессом. Еще есть время опомниться, схватить ее руки, вымолить прощение! И навечно смириться с позорным клеймом на лбу.
Прощай, моя богиня! Я широко, почти весело улыбаюсь ей и громко хлопаю дверью».
* * *
Мы как раз подъехали к магазину, где работает Максим Вершинин, когда я дочитала свой рассказ. Припарковав машину, Артур устремил на меня долгий взгляд, и я приготовилась выслушать тираду о неправильности однополой любви. Что еще мог сказать по этому поводу такой идеальный мужчина?
Но ему удалось удивить меня… Выключив мотор, Логов взял мою руку и неожиданно прижал к губам. Он никогда так не делал, это ощущение было внове для меня, я даже слегка испугалась. Но его голос прозвучал так, словно я причинила ему нестерпимую боль.
Умоляюще глядя на меня исподлобья, он попросил:
– Дай слово, что никогда не допустишь даже мысли о суициде… Что бы ни случилось. Я все пойму, слышишь? Я не твой отец, мне никогда не будет за тебя стыдно. Вся эта херня насчет того, что ты не оправдала надежд и прочее – это не наша тема. Ты – мой лучший друг, Сашка. И я принимаю все, что в тебе есть. Даже то, о чем ты еще не догадываешься. Я всегда помогу тебе справиться с любой бедой, слышишь? Мы с тобой уже знаем: человек способен перенести самую мучительную боль. И выжить. И заново научиться радоваться каждому рассвету…
По моим щекам текли слезы, но я старалась даже не дышать, чтобы не перебить его. Мы редко говорили по душам, чаще обсуждали ходы расследования или подкалывали друг друга, и сейчас меня охватил такой трепет, что сердце готово было остановиться. Никто до сих пор не говорил мне подобных слов, даже мама, хотя наверняка она чувствовала то же самое, просто повода не находилось поговорить о таком. И мне хотелось в ответ сказать что-то не менее проникновенное и важное…
– Из нашего дома хорошо будет виден рассвет, – пробормотала я первое, что пришло в голову. –
