Тигровый, черный, золотой - Елена Ивановна Михалкова
Андрей Колесников приглушенно ругался с женой. Мирон всегда удивлялся несходству этих двоих. Майя свежа, деятельна и чрезвычайно практична. Нежность ее пионов Акимова не обманывала: Майя выживает как может, и он уважал ее за стойкость.
Колесников казался ему мизантропом, застрявшим глубоко в прошлом. Акимов видел его работы: Колесников писал так же, как двадцать лет назад. Словно ни мир не изменился, ни он сам.
Колесников едва кивнул. Майя тепло поздоровалась, подошла, взяла его за локоть. Выразила соболезнования так искренне, словно действительно верила в его скорбь. Нет, скорби не было. Слишком хорошо Акимов представлял себе, что такое Ясинский.
– Бурмистрова что-то не наблюдаю, – сказал ей Мирон. Бросил аккуратно пробный шар.
– Зачем он тебе?
– Мог бы соблюсти приличия. Ясинский о нем заботился. Переживал всей душой за расследование.
– Земля ему пухом, – автоматически добавила Майя. – А почему ты заговорил про расследование?
Взгляд ее по-прежнему рассеянно скользил по толпе. Но пальцы на его локте едва заметно сжались.
– Да просто…
Майя этим объяснением, на взгляд Акимова, исчерпывающим, не удовлетворилась. Она продолжала придерживать его и чего-то ждала.
– А тебе самой не интересно? – спросил он. – Кто-то сильно Бурмистрова не любит. Покушались-то явно не на картины.
Майя покусала губу. «А ведь она что-то знает, – подумал Акимов, искоса наблюдая за ней. – Водит дружбу с Ульяшиным, подбиралась к Ясинскому…» Он вспомнил, что Голубцова болтала, будто Майя Куприянова пыталась подружиться и с Юханцевой. Приятельства не вышло. Не соблазнилась Рената пионами и оптимизмом.
– Бурмистров ссорился с музейщиками, – уронила Майя.
– С какими? Провинциальным искусством?
– Мне так говорили, – уклончиво сказала она.
– Вот это новость! – Мирон и в самом деле удивился. – Он же к ним являлся от силы раза два!
– А вот успел… А кому, по-твоему, сторож мог позволить так спокойно вынести картины? Он на этих дамочек молится. Что ни скажут, все сделает.
– Кто тебе это говорил?
– Ой, какая разница, – отмахнулась Майя.
Он мог бы ответить, что разница есть, но понял, что ответа не получит.
Значит, музейщики… Странно. Они-то знали о камерах! И у них есть больше способов избавиться от картин.
С другой стороны, как именно? Работы должны были забрать из хранилища уже на следующее утро. Если в их распоряжении имелась только одна ночь, что можно было придумать?
Для отвода глаз кража подходит идеально. Он даже и не думал в сторону музея.
– Дорогие друзья! Приглашаю на эту сцену близкого друга Адама, человека, чей творческий путь…
Ну, понес. Ульяшин не может без велеречивости. Будь он царем, вошел бы в историю как Павел Сладкоголосый.
Любопытно бы узнать, сколько скорбящих в этом зале действительно печалится об умершем. Большинство, как и он сам, оплакивает не человека Ясинского, а директора союза Ясинского.
Майя незаметно ускользнула обратно к мужу. До Мирона донесся тихий вопрос Колесникова: «Чего он хотел от тебя?»
Уймись, ревнивец. Акимов не понимал мужчин, которые жен не любят, но при том яростно числят своей собственностью. Вот и Колесников… Достаточно десять минут понаблюдать за этой парой, чтобы понять: это брак по инерции, такой же, какой был и у него самого.
Мирон двинулся дальше.
Он знал, как много можно выудить из обычных поверхностных разговоров, приятельского трепа, болтовни. В этом песке скрываются крупицы золота. Сейчас он сожалел, что недостаточно участвовал в жизни сообщества: маска рубахи-парня ему бы пригодилась.
С другой стороны, и отщепенцем его не назовешь.
– …из-за бабы… седина в бороду… Геростратов с Касатовым ограничились дракой, а этого убили…
– …когда следующая выставка? Мне подготовиться надо…
– …мало ли чего он хочет. Общим голосованием будут избирать, не пройдет…
– …килечки купила, отварила и по яблочку тертому сверху выложила…
Мирон подбирал шепотки и складывал в копилку. Потом разберется, что важно. Может статься, что и килечка.
Картины были украдены, потому что их написал именно Бурмистров. Сами тигры-барсы никого интересовать не могут. Важны не работы, а фигура их автора.
Кому Бурмистров насолил?
О, многим!
Номер один: Фаина Клюшникова. Здесь ее нет, и из союза ее выставили довольно давно. Неплохо бы разузнать, кто до сих пор тепло относится к полоумной старушенции. Хотя какая она, если подумать, старушенция, в шестьдесят-то лет. Сам Акимов помнил ее плохо, только общие очертания активного сумасбродства.
Непонятно: то ли с возрастом Фаина и впрямь поехала крышей, то ли заострились те черты, которые и прежде были ей свойственны. Если допускают работать с детьми, значит, мыла не ест и тучи руками не разгоняет, верно?
Номер два: Рената Юханцева. Две акулы вечно сталкивались в неглубоком море. Юханцевой есть за что не любить и Бурмистрова, и Ясинского.
Номер три: сотрудницы Музея провинциального искусства. Здесь нужно разузнать подробнее.
Шепотки, пересуды… И страх разлит в воздухе. Жестокое убийство Ясинского тому причиной, или есть что-то еще?..
Акимов не стал больше ни к кому подходить с расспросами: ждал, пока закончится официальная часть. Рассчитал так: потом начнутся возлияния, а выпившие люди любят поговорить. Зная художников вообще и членов союза в частности, он не сомневался, что надерутся почти все.
Так и вышло. Акимов пил мало, наблюдал. Стол задумывался как фуршетный, но кто-то принес стул, а за ним потянулись и остальные. Затем сдвинули столы и расселись по-человечески. Время от времени перемещались, и тогда Акимов тоже пересаживался.
Возле Голубцовой он задержался. Та шепталась с немолодой художницей, тихой женщиной лет пятидесяти. Осунувшееся бесцветное лицо, руки в синих венах. Акимов часто видел ее на выставках, но не слышал от нее ни слова. Писала она акварелью, воздушно и легко. Ее тихие пейзажи никто не обсуждал, но на них всегда находились покупатели.
Он незаметно придвинулся ближе к Наталье.
– Ломовцев-то, гляньте! – цедила Голубцова. – Сидит как ни в чем не бывало! Подлец! Морда бесстыжая.
Ее собеседница тихо спросила, почему она сердита на Тимофея.
– А ты, что ли, не знаешь? – Наталья понизила голос. – Он на чествование юбилея Ясинского выкинул свинский фокус…
Акимов про себя заржал. О свинском фокусе ему рассказал сам Ломовцев, когда затащил Мирона в рюмочную после очередной выставки. Акимов в то время никого не знал и не стремился узнавать. Но Ломовцев взял его в осаду и не отставал: пойдем да пойдем.
Мирон согласился и не пожалел. Тимофей, конечно, дурковал от души. Но иногда из-под этой мишуры показывался грустный клоун с умными глазами. Мирон быстро убедился, что Ломовцев начитан и образован. И сам Акимов явно был ему интересен. «Еще бы: новая рыбешка в вашем болоте».
Дело было так: подлиза Ульяшин решил устроить чествование новоиспеченного директора союза. Сняли кафе и украсили его как могли. В частности, сбросились на воздушные шарики.
Ломовцев предложил свою помощь – исключительно, как он выразился, для экономии средств союза. Ему доводилось работать оформителем праздников, так что с шариками он вполне
