Тигровый, черный, золотой - Елена Ивановна Михалкова
Словом, на некоторое время сорокалетний Мирон Акимов определенно сошел с ума.
Помешательство его было манией. Все свободное время, все средства Акимов отныне бросал на удовлетворение своей страсти.
Он писал, писал, писал. Писал безостановочно. Каждую свободную минуту уделял живописи и давно бы бросил работу, чтобы этих минут стало больше, если б не прискорбная необходимость откуда-то брать деньги. Краски, холсты, подрамники – все это нужно было на что-то покупать.
Ему давно было понятно, что если жизнь – это зебра, то его собственная лишена белых полос. Живешь из черной полосы в серую; если очень повезет – в светло-серую. Затем снова будет черная. Белых не появится вовсе. Так случается, нужно просто смириться и быть ко всему готовым. Может быть, в нем самом, Акимове, просто не хватало какого-то вещества жизни. Его написали одними лессировками, тонким, просвечивающим слоем.
Так что счастлив он не был, нет. Привычка жить несчастливым глубоко укоренилась в нем. Но он перестал думать о самоубийстве.
Правда, обо всем остальном он тоже перестал думать. Важны теперь были только его картины.
Он быстро столкнулся с тем, что окружающий мир не собирается прощать ему идею фикс. Сначала его мягко выжили с работы. Начальство относилось к переработкам как к должному, а Мирон заявил, что у него есть график, которому он и будет следовать.
Это было воспринято как бунт. Бунтовщику предложили уволиться по собственному желанию.
Мирон не слишком расстроился. Нашел новое место: платили вдвое меньше, но никто не требовал, чтобы он оставался после шести.
Следующей потерей стала жена. И вновь он не мог понять, обретением или утратой стал ее уход. Ведь должен был бы страдать, должен! Неотъемлемая часть его жизни – вот кто была Наталья; уход ее был чем-то вроде потери собственной тени.
Однако страданий не было. Пустота – была. Сродни пустоте комнаты, где собираются делать ремонт, а пока вынесена вся мебель, содраны обои и в выставленное окно, как к себе домой, входит ветер.
Жена, впрочем, ушла не одна. С поразительной хваткой, сметкой – черт знает с чем еще поразительным, может быть, обидой на него, Акимова, – она утащила с собой половину отцовской квартиры, оставшейся Мирону в наследство. В суде вытянула, как фокусник кролика из шляпы, какие-то бумажки, свидетельствующие о ее вложениях в ремонт, в коммунальные расходы… Какой ремонт, изумлялся Акимов, ничего ведь не поменялось за многие годы. Или он не замечал? Суд признал справедливость ее притязаний, и спустя всего два месяца Акимову пришлось попрощаться с домом своего детства.
Половины стоимости проданной квартиры хватило на небольшую однушку. «Хорошо, что Наталья не взялась ремонтировать дачу», – со вздохом подумал он, обозревая свои новые владения: отпечатки вынесенных шкафов на бледных обоях, точно контуры гробов, и вздыбившийся по углам черный паркет.
И снова не мог понять, потерял он из-за переезда или приобрел. Да, прежняя квартира была домом его детства. Однако в ней обитал призрак отца.
А в этой все можно было начать сначала. Как будто не было нелепых двадцати лет в болотном тумане. И чужие слова о его бездарности больше не давили на него. На него вообще больше ничего не давило.
Ремонт он делал сам: неумело, долго, терпеливо. Думал, что безумно устает, пока однажды на улице не поймал себя на том, что улыбается дворовой кошке.
Через некоторое время Мирон понял, что ему нужны другие. Написанный текст не существует, пока его не увидят читатели; написанные картины не имеют смысла, пока на них не взглянет зритель.
Рваться в Союз художников было поздно и бесполезно. Мирон лучше многих знал, сколько препятствий возникнет на его пути. Будь ему двадцать пять, хотя бы тридцать!.. Но ему сорок. И сил пробивать эту стену у него не осталось.
Выставляться, выставляться мечталось! Увидеть свои работы в музейном зале, с правильным светом… А для этого предстояло найти тех, кто готов будет его выставлять, перевозить работы… Нужен был посредник.
В поисках такого посредника Мирон наткнулся на Имперский союз художников.
Цену ему он понял сразу же. Но его это не волновало. Главное – Ясинский готов был взгромоздить на себя те обязанности, к которым сам Мирон даже подступиться не смел.
Так он оказался в союзе.
И там впервые увидел Анаит.
Глава 8
Павел Андреевич Ульяшин созвал общее собрание союза. Съезжались в библиотеку, которую Ясинский арендовал в подобных случаях. Пожилая заведующая утирала слезы платком и встречала тех, кто входил в узкие двери, словно вдова покойника.
Такую толпу художников Акимов наблюдал впервые. В главном зале Ульяшин произносил речь в память о трагически погибшем друге и наставнике. Вздыхали, плакали, шептались, обсуждали жуткие обстоятельства гибели… Кое-кто тихо переполз в соседние помещения и там вполголоса переговаривался с коллегами. Несколько графиков предсказуемо быстро надрались, и их выставили на улицу.
Акимов обежал взглядом зал в поисках Анаит. Девушки здесь не было. Не явился пока и Бурмистров, хотя ему, несомненно, позвонили одному из первых.
До него доносился голос Ульяшина. «Необходимость… избрать временно исполняющего обязанности директора нашей организации… в трудную минуту… не посрамим памяти…» Однако Мирону показалось, что сам Ульяшин занять пост Ясинского, пусть даже временно, не желает. Зато рядом вертелся и надувался Борис Касатый, машинально поглаживал лацканы пиджака и был похож на голубя, еще не выбравшего себе голубку, но уже готового к ритуалу ухаживания. Вот, значит, кто примеряется к директорству. Что ж, не худшая кандидатура. У него есть связи, есть мозги, есть деловая хватка… Может, их сообщество под его руководством и не выродится черт знает во что.
«И Юханцевой нет», – подумал он. Неудивительно. Рената могла прийти лишь затем, чтобы плюнуть на могилу покойного. Но пока тело хранится в морге. До окончания расследования Ясинский не будет похоронен.
Мирон неторопливо двигался между небольшими компаниями, прислушиваясь. Обсуждали только убийство и кандидатуру нового главы. Кража картин Бурмистрова позабылась.
Наталья Голубцова хлопотала, помогая сотрудницам библиотеки накрывать фуршетный стол. Эту голубоглазую курицу Акимов на дух не выносил. Его самого изумляла сила собственной неприязни. Ничего плохого ему лично Голубцова не сделала. Ну, говорила гадости со сладкой улыбочкой. Распускала слухи, будто он недолеченный шизофреник: зарубил жену топором. Уж кому как не ей знать, что художнику такая биография не во вред. Впрочем, для Голубцовой история искусств
