Лилия Беляева - Убийца-юморист
Но куда? Те самые пламенные ораторы-вербовщики, что везли в тундру москвичек-комсомолочек, как выяснилось, подзабыли сохранить за ними московскую прописку. Или же, кто знает, выполняли негласное распоряжение какого-то более высокого и предусмотрительного начальства, которому показалось, что в Москве и без того многовато лишнего люда.
Маша с ребенком поехала к тетке в городок живший с конца прошлого века за счет прядильной фабрики, и поселилась в одной из страхолюдных общаг, что построил заботливый фабрикант для своих рабочих.
— Это такие кирпичные коробки с небольшими окнами по фасаду, железные лестницы до четвертого этажа и комнатки, комнатки одна за другой, во всю длину коридора. Такая трущобная трущоба — нарочно не придумаешь! красавица Ирина рассмеялась не к месту, затянулась сигаретой, продолжая крепенько держать руль другой рукой и зорко присматривать за дорогой. — Там нельзя было жить. Там можно было только кое-как телепаться. Мы с матерью забились в ту комнатенку как зверята в норушку. Превосходная школа жизни этот убогий поселок для того, кто хочет чего-то добиться! Слабых, конечно, с детства угнетает бедняцкая бедность, кухонная вонь, клопы-тараканы. Они легко смиряются и идут мыть посуду в столовке, варить щи для работяг, сидеть в вечно холодной библиотеке. Прикроется шалькой и сидит, не без удовольствия отчитывает тех, кто книжку задержал. Но я-то только входила в кураж! Мне хотелось того, что имеют другие, избранные. Мне кинофильмы про столицу дурманили голову. Я через эти фильмы и из телевизора… мне соседи позволяли смотреть… узнала досконально, что есть на свете иная, красивая, осмысленная жизнь, что мамины радости по поводу того, что вот у неё в моче меньше белка нынче нашли, чем в прошлый раз, а капуста нынче куда дешевле в угловом магазине, чем на площади Ленина, — мне эти мамины радости надоели хуже горькой редьки. А к тому сроку, когда сдала последний школьный экзамен, — опротивели. Но слава им! За то что опротивели! Я на ненависти к убогому провинциальному быту и взлетела. Школу закончила с золотой медалью, и сразу же — на юрфак. Мне хотелось быть прокурором. Судить, значит. В отместку, как теперь понимаю, за то, что соседи всю дорогу судили нас с мамой. Ведь она у меня приютилась в киоске, газетами-журналами торговала. А куда ей с таким слабым здоровьем? Зато и доходы у неё были безумные зарплатишка вся, без обмана, в кулаке умещалась. Значит, выпало ей самой шить и себе, и мне. Шить, подшивать, зашивать…
Между тем машина остановилась между двумя высокими густыми тополями, носом в плотные, прочные ворота, крашенные зеленым, и гуднула. Почти тотчас ворота распахнулись, мы проехали мимо светловолосого, светлоглазого парня в синих джинсах и черной рубашке с белыми пуговками. За его спиной голубела сторожка-теремок с резным крылечком и светлым оконцем. Очень симпатичное строеньице.
— Спасибо, Андрюша, — успела сказать своему привратнику Ирина, подсунувшись к открытому окну машины. Мы остановились… вылезли… и я попала тотчас в поток свежего, душистого лесного воздуха. Можно было подумать и так: «Какие же умные все эти писатели! Здесь же можно жить и жить до той самой поры, когда ученые, наконец-то, найдут способ продления жизни лет до двухсот! Хотя… к чему б это?»
Но дальше мне трудно было сосредоточиться на чем-то своем, узколичном. Потому что Ирина позвала ловкого открывателя дверей и представила его мне.
Я не хотела верить своим глазам, но парень этот, когда на мин повернулся профилем, стал похож… на того, что с пленки, на того, с кем телевизионщики засняли Любу в ресторане «Орбита»…
Но это мне могло и показаться. Мало ли… Мне же так хочется ухватиться хоть за кончик ниточки и потянуть, потянуть…
— Знакомьтесь, — Ирина улыбалась ему и мне поровну. — Это журналистка Татьяна Игнатьева, а это Андрей Мартынов, поэт.
Андрей как-то дернул в мою сторону всем лицом и чуть покраснел, когда я протянула ему свою руку. Даже на шее у него выступили пятна, даже на груди. «Неужто я такая-эдакая блондиночка, прямо под корень рублю встречных-поперечных вьюношей?» — подумала к месту. Рука же «вьюноши», которая слегка пожала мою, была холодноватой, как у туберкулезника или сердечника. Впрочем, я отметила излишнюю худобу этого парня, провалы щек, костистые надбровья, блестящие глаза. Вполне он мог быть больным… Однако темные дуги его бровей невольно останавливали на себе взгляд, поражая совершенством формы, отвлекая от мыслей о горестях-болезнях… И ещё этот прямой «тихоновский» нос… Похож, похож, черт побери, на того парня, который резво отвернулся от телекамеры!
— Андрюша — мой юный друг, — произнесла Ирина самым сердечным, полнозвучным тоном. — Он мне помогает жить. А я ему, чем могу. Так вот и происходит…
«Интересное кино, — подумала я. — И столь откровенное? К чему бы это?»
Ирина развела руки в стороны, радостно воскликнув:
— Чувствуете, как пахнет жасмином? Глядите, глядите, здесь он всюду! Владимир Сергеевич просто обожал эти цветущие кусты.
Я, конечно же, поддержала этот разговор. Жасмина здесь и впрямь был в изобилии, но меня уже поразила какая-то крепостная мощь двухэтажной кирпичной дачи под зеленой железной крышей, широко, тяжело обосновавшейся среди сосен, берез и елей. Жасминовые кусты в свете её величия выглядели чем-то вроде кружавчиков по краю. Огромные окна, забранные в черные, фигурные решетки. Черная, явно металлическая, дверь… И какой-то забавный своей малостью, растрепанностью, крашеный силуэт петушка на палочке возле трубы… Дань, так сказать, народному искусству?
И, казалось бы, домина этот, выстроенный, а точнее, возведенный, приукрашенный жестяным петушком-флюгером, закрыл для меня весь свет… стоило мне перевести взгляд на Андрея и… исчезли все сомнения — профиль его — точь в точь как у того парня, что на пленке, где ещё две девушки-подтанцовщицы, балерун и посреди — Люба, ещё живая, которая через какое-то время сиганет с восьмого этажа или… или её кто-то сбросил оттуда, а дальше — служба спасения с пожарной лестницей, чтобы снять её несчастное тело с дерева, «скорая», несущаяся изо всех сил к операционному столу и сигналящая надсадно… Он, он это был, разрази меня небесный гром на этом самом месте! Или у меня зрение косое-кривое…
И что же дальше? Дальше мне следует прикинуться ветошью. Дальше я должна вести себя как можно женственнее, а именно — выражать восторги по случаю… Чем я и занялась.
— Ах, — сказала я то, что, верно, говорили до меня десятки, а возможно, и сотни посетителей писательской усадьбы, — какой красивый у вас дом! Как хороша резьба! На эти наличники можно смотреть и смотреть…
Не обошла я вниманием и резной теремок малых размеров, что стол у самых ворот:
— Надо же, ну словно кружева… а ведь дерево!
Ирина кивала и улыбалась. На легком ветру парусил её шелковый белоснежный блузон, а синяя юбка облепила скульптурно её неплохо сложенный тазобедренный сустав, планомерно переходящий в полноватые ноги…
И все-таки, все-таки что-то мне как-то не нравилось здесь… Во всем, включая и этот громоздкий дом, и жасминовое многокустье, сторожка у ворот, сделанная под теремок, — таилась какая-то порочная чрезмерность. А тут ещё этот худой вьюнош с многозначительным профилем…
Но я-то кто на этом даровом ландшафте? Ветошка! Следовательно, могу спросить в простоте душевной кое о чем и этого поэта-привратника, и спрашиваю:
— Я вас где-то могла видеть? Мне очень знакомо ваше лицо…
Он ответил быстро, а Ирина ещё быстрее:
— Очень может быть! Андрюше надо приобщаться к столичным обычаям, нравам, вращаться в среде себе подобных… Провинциальная жизнь, на природе, хороша до поры до времени, а дальше — билет в зубы и в Москву. Что Андрюша и сделал.
— А вы… откуда? — полюбопытствовала Ветошка со стальным зрачком, полуприкрытым легонькой оторочкой ресниц. — очень издалека?
— Очень, — отозвался парень сыроватым, словно с недосыпу, баритоном. Но уточнять особо не стал, добавив лишь: — Из Сибири.
— Если вы захотите и если у Андрюши будет настроение — он прочтет нам свои стихи, — пообещала Ирина. — Прошу… — Она плавно, как в танце, отвела руку в сторону, приглашая меня в дом…
Кто знает, какое оно — жилище известного писателя, прожившего долгие, плодотворные десятилетия? Конечно, можно сказать, тут больших секретов и откровений нет. Мало ли мы ходили по домам-музеям великих своих соотечественников, а также по местам обитания гениев иностранного происхождения!
Но вряд ли следует опережать события. Вряд ли следует заранее решать, будто тратить удивление не придется…
Как бы не так! Дача В. С. Михайлова с изысканным коленцем лесенки, что вела на второй этаж, вся так и дымила интеллигентными запахами книг, лака и словно бы канифоли и, конечно же, жасмина. Книг было множество в той комнате, где мы очутились. Все они стояли ряд за рядом, стройно и достойно от пола и до потолка. Посреди — большой овальный стол с приставленными к нему спинками мягких стульев. По светлой полировке этого нестандартного стола рассыпались салфетки в форме подсолнухов с такими же яркими желто-0оранжевыми лепестками. Посреди стола в большой бело-синей вазе гжельских кровей красовался огромный букет жасмина. Золотистые занавеси на окнах… Золотистый атласный угловой диван на десять персон… Хрустальная люстра величиной с бредень для сельди, свисающая низко с высокого потолка… Хрустальные бра там и тут. В простенке между двух просторных окон такое же просторное, видно, старинное, в золоченой раме, зеркало, повторяющее комнату-залу и, следовательно, раздвигающее её ещё шире, удваивая роскошь и красоты.
