Лилия Беляева - Убийца-юморист
И как же быстро рассыпались все эти мои насмешливо-зловещие предположения! Как же я была сражена необыкновенной искренностью этой женщины!
… Но по порядку. Я вышла из подъезда ровно в половину седьмого, а её машина, малахитово-перламутровая иномарка, уже стояла у подъезда.
— Доброе утро! — приветствовала меня темноглазая красавица с идеально гладко причесанной головкой, в белейшем шелковом блузоне, помахивая мне из окна лимузинчика смуглой рукой.
Я села рядом с ней, и аромат хороших духов и недешевых сигарет. Машина плавно взяла с места.
— О, как вы нежно ведете этот механизм! — невольно вырвалось у меня. Даже не дернуло!
— А я такая! — она покосилась в мою сторону крупным темным зрачком и половинкой улыбающихся губ. — Люблю все делать отточенно. Иначе зачем и браться? Подозреваю, вы тоже не из распустех…
— Стараюсь соответствовать историческому моменту, рыночным отношениям и так далее, — отозвалась я, уносимая мягко и решительно куда-то вдаль.
… Две женщины в машине — это уже пресс-конференция. И мы, конечно, не молчали, пока ехали в знаменитый писательский поселок Перебелкино.
— Вы, наверное, думаете обо мне совсем плохо? — шла на меня прямиком в атаку моя соседка и опять косила в мою сторону крупным, веселым глазом и половинкой улыбающихся сомкнутых губ.
— Почему же я должна думать о вас так?
— Потому что видели меня в ресторане-казино. Потому что это как бы совсем неприлично… Все-таки, вдова, все-таки, должна ещё носить траур или хотя бы сидеть дома, лит слезы и прочее… Разве вы не о том подумали, когда увидели меня в «Императрице»?
— Ну, вроде того, — полусозналась я.
Вдовица радостно воскликнула:
— Правильно я сделала, что позвонила вам! Очень правильно! Если уж вы хотите писать о Михайлове, то должны знать о нем самое-самое главное! А вы даже не в курсе того, что было в его характере этим основным, драгоценным!
— И что же?
— А то, что он терпеть не мог занудства! Он ненавидел скуку! Он презирал вялых, нерешительных! Он был, если хотите, несмотря на возраст, из молодых молодым!
— Это как… если расшифровать?
— А так! — моя собеседница с явным удовольствием принялась подробно рассказывать о характере известного, прославленного писателя и своего мужа. — Вы знаете, как мы познакомились? Вы, наверное, думаете, будто это я ему навязалась? Будто меня пленило его богатство? Ну как большинство мыслит… Если ошибаюсь — извините… Но в обществе выработался шаблонный подход: раз молодая идет замуж за старика — значит, во имя корысти, не иначе… Если вам действительно интересно узнать, как мы с Владимиром Сергеевичем нашли друг друга, почему привязались друг к другу, готова сообщить вам на этот счет — я всю жизнь искала отца…
— То есть?..
— То есть, именно отца. У вас был хороший отец, Танечка?
— Да, нормальный.
— А у меня — никакого.
Мимо нас неслись березки-осинки, кусты бузины и черемухи, а сквозь эту свежую, яркую зелень стреляли лучи ещё близкого к земле, утреннего солнца. Мой отец любил догонять меня, маленькую, когда мы с ним вместе носились босиком по росистой траве, оставляя за собой петлистые темные дорожки…
— Разумеется, — женщина удерживала одной рукой руль, а другой щелкала зажигалкой, прикуривала длинную сигарету. Ее движения при этом были точны и изящны. — Так вот, я, разумеется, — она выдохнула дым в окно, — сама не знала, что ищу всю жизнь. Мне-то казалось — мужа. Как все, как положено. И только встретив Владимира Сергеевича, догадалась — отец мне был до смерти нужен всю жизнь, отец…
Когда наша машина, притушив ход, изредка как бы припадая то на правую ногу, то на левую, шла уже по узкому, неровному пространству перебелкинского проулка, я знала от Ирины целый огромный кусок романа из её жизни.
… Она родилась «в страшненьком заполярном городе Норильске».
— Моя мамочка, комсомолочка-доброволочка, горячо, всем сердцем, откликнулась на призыв партии и правительства, бросила родителей, Москву, свою игрушечную фабрику, где преуспевала в набивании стружкой и ватой туловищ будущих кукол, и поехала строить будущий чудо-город за Полярным кругом. Ну, конечно, их провожали с помпой: оркестры гремели, речи толкало парт и комсначальство. Которое, конечно, оставалось в Москве, в своих теплых, уютных квартирах.
… А девушка Машенька Листратова из Замоскворечья ехала-ехала и приехала в свой «чудо-город» на вечной мерзлоте, но не просто так, а уже «с приключением» — успела влюбиться в журналиста из центральной газеты, сорокалетнего Георгия Георгиевича Аксельрода, остроумца и песенника. Мало того — отдалась ему на каком-то перегоне, в каком-то складе, на каких-то мешках. Вот от этого лихорадочного, скоротечного романа и появилась девочка Ира. А журналист растворился где-то в московской толпе, видимо, спешил к машинке, потому что спустя какое-то время Ирина мама прочла в газете, находясь в роддоме, что-то такое пылкое, пламенное, вроде — «верной дорогой идем мы к сияющим вершинам коммунизма под вдохновляющим и никогда не ошибающимся руководством партийной элиты».
А далее конкретно о том, какие светлые, чистосердечные комсомолочки пятьдесят шестого года ринулись возводить «город-сад» и цены им, таким, нет, и что, конечно ж, они обретут на новом месте свое счастье…
Со счастьем, как оказалось, у девчат вышло неодинаково. Сначала они считали, что оно в том самом общежитии, где койка за койкой, и где никому не тесно, хорошо спится после трудового будня и хорошо поется. Им, таким отважным, готовым во имя Родины на самые настоящие подвиги, было нипочем, что поселили их в настоящей «зоне», в тех самых бараках, где до них, совсем недавно, «перемучивали срока настоящие зека», что и одежду для зимы выдали со складов «зоны», те же ушанки, телогрейки, валенки и прочее.
— Они были девушки очень идейные, сказочные, — уточнила Ирина. — Они сначала даже не глядели в ту сторону, где маячили «политзэки», то есть представители «растленного деклассированного меньшинства», их, по сути, враги. Но со временем сердечки растаяли, разглядели в «чуждых элементах» нормальных, страдающих граждан и гражданочек.
Как отнеслись подружки к тому, что Ирина мама родила как бы ни от кого? Нормально! Они сами грезили о любви принца или, на последний случай, какого-нибудь заезжего лорда, похожего на Байрона. Они близко к сердцу принимали восторги, упования и горести друг друга. Они высоко оценили романтический порыв своей Машеньки, её самоотверженную любовь к красноречивому певучему журналисту с изысканной фамилией Аксельрод. И как могли помогали ей в её закутке нянчиться с крошкой-дочкой.
А потом случилось расчудесное: журналист, будучи человеком основательным, то есть женатым, тем не менее дал Иришке свое имя, признал, значит, факт своего отцовства.
Но в жизни не бывает так, что все как по маслицу. Это некоторые умненькие дети начинают понимать уже с детсадовского возраста. Деятельный, энергичный Георгий Аксельрод написал очередную книгу с душераздирающим названием «Комсомолец, не проспи свой звездный час!», в которой вкусно живописал всякие сложности, выпавшие на долю самых первых, самых стойких комсомолочек, которые, «не считаясь ни с чем, ни с какими трудностями, с исключительным энтузиазмом…» ну и так далее. А те из них, что отморозили щеки, носы, руки, «в великой битве за светлое будущее», были воспеты Георгием Георгиевичем особо: «… несмотря на тяжелые погодные условия, не считаясь с тем что мороз достигал чудовищных градусов…», «потому что девушки твердо верили, что не за горами светлая заря нашего ещё более Великого Завтра».
Живя в основном ради этого самого отдаленного замысловатого Завтра, что было, надо отдать должное, свойственно многим и многим в ту пору, Георгий Аксельрод проворонил момент, когда ещё можно было сделать ему полезную операцию. Но ему сделали уже бесполезную. И так получилось, что год спустя заболела и сама мама трехлетней Иры, и врачи ей решительно рекомендовали с Северов уезжать.
Но куда? Те самые пламенные ораторы-вербовщики, что везли в тундру москвичек-комсомолочек, как выяснилось, подзабыли сохранить за ними московскую прописку. Или же, кто знает, выполняли негласное распоряжение какого-то более высокого и предусмотрительного начальства, которому показалось, что в Москве и без того многовато лишнего люда.
Маша с ребенком поехала к тетке в городок живший с конца прошлого века за счет прядильной фабрики, и поселилась в одной из страхолюдных общаг, что построил заботливый фабрикант для своих рабочих.
— Это такие кирпичные коробки с небольшими окнами по фасаду, железные лестницы до четвертого этажа и комнатки, комнатки одна за другой, во всю длину коридора. Такая трущобная трущоба — нарочно не придумаешь! красавица Ирина рассмеялась не к месту, затянулась сигаретой, продолжая крепенько держать руль другой рукой и зорко присматривать за дорогой. — Там нельзя было жить. Там можно было только кое-как телепаться. Мы с матерью забились в ту комнатенку как зверята в норушку. Превосходная школа жизни этот убогий поселок для того, кто хочет чего-то добиться! Слабых, конечно, с детства угнетает бедняцкая бедность, кухонная вонь, клопы-тараканы. Они легко смиряются и идут мыть посуду в столовке, варить щи для работяг, сидеть в вечно холодной библиотеке. Прикроется шалькой и сидит, не без удовольствия отчитывает тех, кто книжку задержал. Но я-то только входила в кураж! Мне хотелось того, что имеют другие, избранные. Мне кинофильмы про столицу дурманили голову. Я через эти фильмы и из телевизора… мне соседи позволяли смотреть… узнала досконально, что есть на свете иная, красивая, осмысленная жизнь, что мамины радости по поводу того, что вот у неё в моче меньше белка нынче нашли, чем в прошлый раз, а капуста нынче куда дешевле в угловом магазине, чем на площади Ленина, — мне эти мамины радости надоели хуже горькой редьки. А к тому сроку, когда сдала последний школьный экзамен, — опротивели. Но слава им! За то что опротивели! Я на ненависти к убогому провинциальному быту и взлетела. Школу закончила с золотой медалью, и сразу же — на юрфак. Мне хотелось быть прокурором. Судить, значит. В отместку, как теперь понимаю, за то, что соседи всю дорогу судили нас с мамой. Ведь она у меня приютилась в киоске, газетами-журналами торговала. А куда ей с таким слабым здоровьем? Зато и доходы у неё были безумные зарплатишка вся, без обмана, в кулаке умещалась. Значит, выпало ей самой шить и себе, и мне. Шить, подшивать, зашивать…
