Вячеслав Белоусов - Прокурор Никола
– Паром-то будем ждать? – спросил Лукпанов начальника милиции, когда «уазик» замер у берега.
– А зачем? Я договорился, нас сейчас баркас возьмет и прямиком к Григорьичу. – Поспелов ткнул рукой на кораблик, дежуривший неподалеку на легкой волне в тенечке двух деревцев. – Вон, уже дожидается.
Огляделся Ковшов уже на баркасе.
– Обещал в колхоз вроде, – покосился он на Поспелова, – а куда привез-то?
– Не с правлением же знакомиться, – расстегнул тот ворот милицейской рубашки, ослабил галстук, снял фуражку, обмахиваться начал. – Жара-то! Припекает солнышко! Чую, не обойдется без купания. Как, прокурор, плавать умеешь?
– Здесь не знаю, – улыбнулся Ковшов, – а у себя, в городе, речку эту переплывал.
– Во как! – не поверил подполковник. – Давай на спор!
– А ждать будут?
– Без баловства, молодежь, без баловства, – забеспокоился Лукпанов. – Мне за вас перед Хайсой ответ держать.
– Доложите, что оба сражались героически, – Поспелова разбирало на свежем воздухе, чувствовалось: засиделся в кабинете начальник милиции.
– Давайте-ка сначала пообедаем, друзья мои, – успокаивал завотделом. – Посмотрите, кажись, к тоне подплываем.
Действительно, впереди за поворотом большая группа рыбаков суетилась у берега, недалеко от них тарахтел трактор «Беларусь».
– Самое интересное поглядим, – обрадовался, как мальчишка, Поспелов, и глаза его засверкали. – Сейчас начнут мотню подтаскивать. Вот красота-то! Видел, Данила Павлович, каких осетров у нас ловят?
– Приходилось, – Ковшов не разделял настроения подполковника, наблюдая за бунтующими, рвущимися из неволи огромными красивыми рыбинами; ему вспомнились другие места, другие обстоятельства, другое время, когда на рыбокомбинате перегружали из речных посудин в морозильники живых осетров, привезенных с «низов»; особо буйных, не желавших отправляться в вечный холод сна, успокаивали ударами специальных колотушек.
– Я смотрю, тебя ничем не удивишь, – Поспелов остановился за его спиной.
– Ошибаешься.
– Сочувствуешь? Пустое. Закон природы.
Ковшов молчал.
– Интересно?
– Да уж и не знаю: говорить – не говорить…
– Давай, не стесняйся.
– Спросить все хотел…
– Спрашивай.
– В последний день мне Токуров дела передавал, поздно уже вместе домой возвращались, ехали в одной машине, а у райкома вашего окна еще светились…
– Ну?
– Володя глянул на райком, сплюнул и, закурив, сказал: «Отмучился». Я спросил: «Почему?» А он ответил: «Поймешь».
– И все?
– И все.
– Ну тогда жди.
– Чего ждать-то?
– Когда поймешь, – хохотнул Поспелов и шагнул к борту.
Макс и его система
Он понимал все, и от этого ярость захлестывала сильнее.
Он сам создавал себя таким – жестоким до беспощадности, справедливым до слез. Генерал милиции, начальник областного управления, Максинов, другим быть не должен.
Под себя создавал систему. Ломал старую, строил свою. Максиновскую. И не скрывал ни от кого. А кого ему бояться? Он был убежден: именно за его системой – мобильной и жесткой, мгновенно реагирующей на каждое происшествие, умело локализующей любую криминальную ситуацию, четко нейтрализующей матерого преступника – за ней будущее. В определенном смысле – роботы, а не милиционеры, инженеры, а не сыщики, без эмоций и рефлексов, аппараты, немедленно исполняющие любую его команду, – залог успеха.
Задача его, начальника, – поставить цель. Эта цель должна безусловно выполняться. Никакого человеческого фактора не должно присутствовать.
Он понимал, без жесткости задуманного не достичь. Но если с этим удалось, со справедливостью не получалось. Его самого заносило, а когда преобладает жестокость даже ради дела, справедливостью не пахнет.
Как ни странно, он это понимал, но поделать с собой уже ничего не мог.
Тогда, чтобы насаждать страх среди подчиненных не своими руками, он сделал одного приглянувшегося лейтенанта исполняющим обязанности начальника городского отделения милиции. Когда о фаворите, быстро прославившемся свирепостью, заговорили, он навесил ему звездочки капитана и назначил одним из своих заместителей. Эксперимент себя оправдал, но это было вопреки всем правилам и традициям, среди засидевшихся в креслах подполковников поднялся гам, выплеснувший скандал за пределы ведомства, и его вызвали в обком партии к секретарю по идеологии. Второе лицо в обкоме, древний велеречивый еврей что-то долго и витиевато, не называя вещи своими именами и вообще не упомянув ни одной конкретной фамилии, втолковывал ему об истоках и причинах возникновения в органах «ягодок», «ежовых рукавиц», «бериевщины»[25] и еще бубнил черт-те что. Он тогда поднялся из-за стола, надел генеральскую фуражку и, приложив пальцы к козырьку, сухо спросил:
– Ко мне есть вопросы, товарищ секретарь?
– К вам?
– Может, жалобы какие поступили?
Секретарь смутился, долго разглядывал его подслеповатыми глазами, высморкался в большой клетчатый платок, наконец, с сомнением ответил:
– Что вы, Евгений Александрович! Какие жалобы? Я вас пригласил побеседовать, так сказать…
Он, как ни пытался, так и не нашел подходящего слова завершить фразу и спросил:
– Обстановка нормальная?
– Без особых происшествий, – выговаривая четко и ясно каждое слово, отчеканил генерал.
– Ну тогда, как говорится…
– Спасибо.
И он вышел, не увидев, как обычно, руки для пожатия.
– Ну и хрен с тобой, – уже за дверью в сердцах выругался; они не любили друг друга, впрочем, это выражение вряд ли было уместным для определения их взаимоотношений с Ольшенским; они друг друга ненавидели.
И он в тот день до самого вечера просидел у себя в кабинете, никого не принимая. Дожидался развития событий, анализируя происшедшее.
Старый седой лис, второй секретарь обкома, как говорится, задницы не отрывал от стула, не посоветовавшись с первым. Лишь заручившись одобрением Боронина, затевал интригу: прощупывал почву и предпринимал какие-то свои ходы. Теперь, после их более чем холодного расставания, он, конечно, побежал докладывать. Что сказать? Максинов ощутимо щелкнул по носу «идеолога»: не лезь, ушлый маразматик, своим рылом, куда не приглашали и в чем не разбираешься! Ольшенский таких позорных пощечин не получал даже от чиновников из ЦК за все долгое время работы в партийной системе. А здесь его одернул милиционер! Пусть главный в области! Но милиционер!..
Тогда, вернувшись из обкома, дежуря у телефона и переживая, он, мертвецки напившись, так и заночевал в своем кабинете. Всю ночь прождав звонка Боронина, он анализировал ситуацию в полном одиночестве. Сам с собой. И раньше, со времен пребывания военным советником в Йемене, он пристрастился к еженедельным самоанализам, чрезвычайная обстановка обязывала. Здесь, на гражданке, особой нужды не имелось, но, когда взялся за реформу системы и появились первые тупики и неудачи, невольно душа потребовала расслабления. И тогда – дверь на ключ, пачка сигарет и бутылка на стол.
Никто о его увлечении не знал и не догадывался. Утром быстренько умывался в комнате отдыха, принимал стакан горячего кофе – и как заново народился. А привычка выручала.
Со временем ночные бдения стали нормой. Случалось, он доставал из сейфа древний томик Макиавелли в кожаном переплете, открывал испещренные чернильными пометками главки «Государя» и погружался в чтение. Книжкой он дорожил, она была подарена еще во времена учебы в Академии одним из преподавателей его приятелю, досталась при расставании в обмен на такой же памятный презент. Он пожертвовал часы, но в книжке не ошибся, она оказалась необыкновенной. Не потому, что «Государем» зачитывался сам Сталин, а своим содержанием. Управление милиции, конечно, не государство, а он не царь, но как прав был древний итальянец, этот Макиавелли, еще около десятка веков назад! Как греют, жгут сердце его строчки, бьющие точно в цель, в главное!.. Разве это не правда: «Государю, желающему держать подданных в повиновении, не следует обращать внимание на обвинения в жестокости»? Фраза сказана мудрецом будто специально для него! И остается современной. Или еще: «… люди меньше боятся причинить обиду тому, кто вселяет в них страх!..»[26] И это в точку!
Его стратегия верна, он правильно перестраивает систему – все более и более убеждался Максинов. И методы его оправданы. Пройдет несколько лет, он согнет эту пресловутую кривую роста преступности в обратную сторону, и она неуклонно устремится к снижению; он поймает последнего вора в области и, как легендарного разбойника когда-то, провезет в клетке напоказ по Москве. Тогда о нем заговорят в столице. Тогда сам Щелоков задумается…
Нет, он не был фантазером. В его-то годы! На всю преступность он не замахивался. Но последний вор будет отловлен, как редкий зверь, в его области! Смогли же это сделать в предвоенной Германии немцы[27]. А почему не попытаться здесь ему?
