Николай Шпанов - Ученик чародея
— …Ты понимаешь, — неторопливо шептала Магда в самое ухо притаившейся Вилме, — если бы Квэпа не услали в Россию, я бы его убила, — и заметив, как отпрянула от неё Вилма, повторила: — Да, я бы его зарезала… Очень трудно сделать это, если думаешь, что ты одна, что только тебе невмоготу все это… Но право, ещё малость — и я бы его зарезала! Ночью. В постели… И нож был готов. Я наточила его, как бритву…
Вилма молчала, несмотря на то, что ей, как никому другому в этом доме, хотелось говорить. Недаром её учили в этой же самой школе не доверять никому, не откровенничать ни с кем, не отпускать вожжи сдержанности никогда. Только, если требовали условия конспирации, следовало делать вид, будто доверяешь; откровенничать так, чтобы никто не догадался о том, что ты скрываешь.
Ни одно из этих правил не подходило сейчас. Игра с Магдой была не нужна. И тем не менее Вилма молчала. Слушала и молчали. Магде так и не удалось развязать ей язык.
32. Иезуиты и Инга
Епископ Ланцанс был не в духе. У него произошло неприятное объяснение с редактором эмигрантского листка «Перконкруст», отказавшегося выполнить директиву Центрального совета. Редактору предложили опубликовать серию статей, якобы пересказывающих материалы следствия по делу Круминьша, произведённого советскими властями в Латвии. Предполагалось рассказать «перемещённым», как, якобы застигнутые на месте подготовки антисоветской диверсии, Круминьш и Силс были подвергнуты пытке и дали согласие подписать заявление о добровольной явке советским властям. Затем в «Перконкрусте» должны были быть описаны «ужасы» Советской Латвии, где «как каторжными пришлось работать Круминьшу и Силсу. Наконец — последний акт драмы: „предательский арест несчастного Круминьша“. Ланцанс был удивлён и раздосадован отказом редактора „участвовать в подобной гнусности“. Слово за слово — „этот субъект“ договорился до того, что считает свою прежнюю деятельность на ниве эмигрантской журналистики политической ошибкой, покидает пост редактора „Перконкруста“ и уезжает. Куда? Это его личное дело! Он никому не обязан отчётом… Вот уж поистине „громовой крест“ загорелся в небе над головою епископа! Если редактор займётся разоблачениями, то солоно придётся всем им — деятелям Центрального совета. Нужно помешать редактору бежать. Хотя бы для этого пришлось… убить!.. Такое решение нисколько не противоречило морали Иисуса. Разумеется, в „Compendium’e“[12] Эскобара, в «Medulla»[13] Бузенбаума, или в «Нравственной теологии» Лаймана — альфе и омеге иезуитского пробабилизма[14] — не содержится прямого указания на дозволенность убийства как такового. «Конституция» «роты» Христовой так же христианна, как статут любого другого католического ордена. Но в том-то и заключается превосходство Ордена, созданного Игнатием Лойолой, над всеми другими отрядами воинствующего католицизма, что в руках учёных толкователей нормы морали стали удобным орудием, вместо того чтобы сковать волю последователей святого Игнатия. Пробабилизм, лежащий в основе чисто талмудического толкования законов теологии и правил человеческого общежития, поставил иезуитов не только выше нетерпимости всех других религий, но и выше ригоризма[15] всех других отрядов римско-католической церкви. Искусное пользование тем, что отцы-иезуиты назвали restitutio mentalis — тайной оговоркой и двусмысленностью, позволяет члену ордена, не впадая в грех, совершать такие дела, которые «невежественная толпа», может быть, и примет за преступление, но в которых духовник-иезуит не обнаружит признаков смертного греха. Убивая тех, кто стоял на пути к торжеству Ордена, Ланцанс не боялся бремени греха. Торжество Ордена — это торжество бога, ибо Орден — это папский Рим, папский Рим — это самая церковь, а церковь — это сам бог. Таким образом, вопрос о законности или незаконности убийства редактора, мысленно уже убитого Ланцансом, даже не возникал.
Мысли епископа были заняты предстоящей поездкой в пансион «Эдельвейс». Путешествие не вызывало радости. Уже одно название «Эдельвейс» напоминало Ланцансу о неудаче его давнишнего проекта учреждения женской роты Ордена. Провинциал Ордена понял мысль Ланцанса: кто же, как не тайные иезуитки, мог рассчитывать на проникновение в поры общества, недоступные мужской части Ордена?! Но генерал Ордена отклонил проект. Принимая Ланцанса, отец-адмонитор от имени генерала напомнил о том, что сам святой Игнатий отнёс женщин к категории, для которой навсегда закрыт доступ в ряды Ордена.
— Вы не могли забыть, брат мой, — внушительно сказал Ланцансу отец-адмонитор, — кого, по наитию самого Иисуса — патрона нашего общества, святой Игнатий признал непригодными для принятия в Общество: всех, принадлежащих к еретическим общинам, осуждённых за заблуждения в вере, монахов-отшельников, слабоумных и, наконец, всех лиц, по тем или иным причинам не могущих быть рукоположёнными в сан священника, а значит, и женщин.
Мнение иерархов было ясно: Орден должен был оставаться мужским, несмотря на великие услуги, оказанные Лойоле его подругой Изабеллой Розер. Игнатий был уже стар и относился с безразличием к прекрасному полу, когда Изабелла пожелала создать женскую конгрегацию иезуиток. Иначе вся история Ордена пошла бы другим путём, и могущество Общества Иисуса превратилось бы в могущество державы — единственной и неоспоримой.
Ланцанс счёл за благо удержать про себя доводы в пользу допущения женщин в Общество Иисуса. По его мнению, рано или поздно это должно будет произойти.
Перспектива нынешней поездки в «Эдельвейс» не способствовала хорошему расположению духа епископа. Новая идея, которую он, с благословения Ордена, подал Центральному совету, принесла ему много хлопот. По его мысли, школа шпионажа для прибалтов должна была специализироваться на том, что монсиньор Беллини из папской коллегии pro Russia[16] удачно наименовал «Карой десницы господней»! Именно так и следовало бы назвать это заведение: «Обитель десницы господней». Обучающиеся в обители молодые люди, как ангелы-мстители, посланные небом, должны обрушиваться в СССР на того, кто приговорён провидением, то есть Центральным советом.
Явившись в «Эдельвейс», будущую «Обитель десницы господней», Ланцанс внимательно выслушал аттестацию каждой слушательницы из уст матери Маргариты. После этого ему предстояло поговорить с отобранными кандидатками в «персты господни». Беседовал он с глазу на глаз, как на исповеди, уясняя себе пригодность девиц для работы террористок. Быть разведчицей, пропагандисткой, даже диверсанткой — одно. Стать террористкой, способной, не щадя себя, уничтожить указанную жертву, — совсем другое дело.
Дошла очередь и до Инги Селга. Она была такою же окатоличенной лютеранкой, как и многие юноши и девушки, оставшиеся на чужбине. Было время, когда ей казалось совершенно безразличным называться лютеранкой или католичкой. Кто в её годы способен проанализировать собственные данные, дать точную характеристику своему характеру и душевным качествам! А случилось так, что в руках опытных ловцов душ — иезуитов, Инга сделалась отличным материалом для лепки фанатичной приверженки Рима. Такая молодёжь из числа прибалтов особенно охотно использовалась Орденом, в былое время не имевшем в Латвии иного распространения, как только в пределах Латгалии, а в Эстонии и вовсе никакого. С этими неофитами Римская курия связывала большие надежды, и не было ничего удивительного, что Ланцанс уделял им особенное внимание.
Путь Инги в лоне католической церкви оказался нелёгким. Прямая и честная, податливая в своих симпатиях, но твёрдая в привычках, Инга довольно скоро увидела пропасть, лежащую между словами и делами её духовных пастырей, и почувствовала своё нравственное превосходство над теми, кто хотел ею руководить. Оставаясь верующей, она не питала к духовным представителям католицизма ничего, кроме иронической неприязни. Она никогда не выказывала признаков открытого бунта, но была очень далека от слепого преклонения перед сутаной — в ней текла кровь многих поколений предков лютеран. Чем больше она читала из истории церкви и иезуитизма, тем критичней настраивался её ум.
33. Iusgladii[17]
Инга сидела перед Ланцансом, выпрямившись на стуле посреди кабинета матери Маргариты. Епископ восседал за столом начальницы, по привычке перебирая нервными пальцами всё, что на этом столе стояло и лежало. В отличие от обычной манеры иезуитов разговаривать опустив глаза, на этот раз взгляд епископа внимательно следил за выражением лица Инги, он старался отгадать в ней те душевные свойства, какие казались ему необходимыми для будущих «перстов господних». Церковное воспитание должно было развить в девице религиозный фанатизм и безоговорочную преданность церкви — это были качества положительные; обладающих ими людей легче посылать на смерть, чем трезво мыслящих на простой экзамен математики. Но если, не дай бог, прежние воспитатели-иезуиты развили в ученице фанатизм до степени истерической экзальтированности, то такая особа становилась уже непригодна — холодность ума столь же необходима террористке, как пламенность сердца.
