Татьяна Устинова - Сто лет пути
— А как ведут себя старообрядцы из Канады?
— То-то и оно, что ни вам, ни мне это не известно, да и актер из вас вряд ли получится. Так что ваша задача ни с кем в беседу не вступать, обращать на себя как можно меньше внимания, что в вашем положении вполне объяснимо!.. Наш Семен Михайлович не на богадельню, а на революцию жертвует, да еще такую сумму! Завтра ему на пароход, а сегодня вечером, попозже, он встречается с господами революционерами! Сидит у себя в комнатах, здесь же обедает, выходит чаю попить и газету почитать, этого достаточно. Наше с вами свидание не подозрительно, считается, что мы познакомились во время моего прошлогоднего вояжа по Северной Америке, и я вам подсказал, как лучше всего употребить капиталы.
— Роль у вас незавидная, Алексей Федорович.
— Я с малолетства на государевой службе, Дмитрий Иванович, — сказал Алябьев твердо. — В секретных операциях участвовал не раз и не два. Ничего зазорного для себя в этом не вижу. Служу отечеству, как считаю нужным.
Шаховской уселся так, чтобы не видеть в зеркале отражения Семена Михайловича.
— Я вот тут принес вам газету «Toronto Mirror», как раз недельной давности. Вы ее для правдоподобности с собой возьмите в буфетную и читайте.
Шаховской посмотрел на газету.
— И записка! — воскликнул Алябьев.
— Какая записка?
— Вам принесут записку, в которой назначат встречу, если до вечера все пройдет благополучно и согласно нашему плану. Кто и когда вам ее доставит, я сказать не могу. В записке будут указаны время и адрес. Когда пойдете на Малоохтинский, не забудьте взять ее с собой. В саквояж кроме приманки ничего не кладите. Вас непременно будут обыскивать, не нужно лишних вещей, они могут вас выдать.
Дмитрий Иванович кивнул на саквояж желтой кожи, стоявший на столе.
— Там ничего и нет, можете сами убедиться.
Он решительно не ожидал проверки, но Алябьев подошел, щелкнул замком, заглянул. И улыбнулся.
— Что ж это вы? Бриллианты так в чашке и оставили?
Шаховскому и в голову не пришло их перекладывать! Настолько неправдоподобной, корявой, глупой казалась ему вся затея, еще несколько дней назад представлявшаяся блестящим планом спасения отечества! И накладные усы — последний штрих, — как насмешка, и газета недельной давности, и этот роскошный номер в гостинице «Европа» походили на реквизит и декорацию к второсортному водевилю, и сам он в роли то ли шпиона, то ли тайного агента, субчик в полосатых брюках!..
Хорошо, Варвара не видит.
— Хотя, может быть, это даже и правильно.
— О чем вы?
— О чашке. Производит впечатление правдоподобия. Обещали чашку бриллиантов, вот, пожалуйста, чашка!.. Все честь по чести.
— Алексей Федорович, я согласился на предложение Петра Аркадьевича только для того, чтобы предотвратить кровопролитие и новую волну насилия в России. Поверьте мне, ни в каком другом случае…
— И вы мне поверьте, князь! Всякий раз, когда наступает этот самый «случай», как вы изволите выражаться, приходится выбирать между скверным и очень скверным! Ни разу еще не было, чтоб выбрать между хорошим и чересчур хорошим. Вам ваша роль не по душе, да оно и понятно. Вы депутат, привыкли с трибуны выступать, а не таиться и в накладных усах дефилировать. Ежели дело благополучно закончится, бог даст, вам больше никогда в жизни не придется совершать ничего подобного, да и об этом забыть поскорее.
— А если забыть не удастся? Совесть не позволит?
— Так вы ей объясните, совести-то, что по-другому никак не получалось поступить. И так плохо, и эдак нехорошо. Только я одно знаю, князь, — тут Алябьев улыбнулся, — как ни плох закон, как ни дыряв, все равно поступать должно только по закону. В парламенте дебаты вести — милости просим, а на железной дороге людей взрывать мы не позволим.
— Если бы так не опоздали с парламентом, если бы раньше-то народ свой послушали, может быть, не было бы никаких взрывов!
— Согласен. Только сейчас-то что делать?
— Видимо, то, что мы и делаем, — желчно сказал князь. — Представление разыгрывать, чтоб ничего не подозревающих людей в ловушку заманить!..
— Так ведь преступники они! Или мы их, или они нас.
— Впрочем, Алексей Федорович, это я, скорее, сам с собой дискутирую. Решение давно принято, теперь нужно до конца идти.
— Неплохо бы еще живыми остаться, — договорил Алябьев, в зеркале поймал взгляд Шаховского и усмехнулся. — Если что, как говорится, не поминайте лихом.
— И вы тоже.
— Значит, в буфетную и больше никуда. С Богом!..
Алябьев тихо притворил за собой дверь, и Шаховской, то есть Семен Михайлович Полозков из Канадского Доминиона, остался один. Некоторое время он смотрел из окна на Невский проспект, ожидая, когда из-за угла появится котелок Алябьева, не дождался, посмотрел в зеркало, передернул плечами брезгливо, уселся и развернул газету. Читать не смог.
…Как с ней договориться, с совестью-то?! Что именно ей сказать, чтобы она поверила? Как убедить ее в уместности этого маскарада и представления, в необходимости участия в тайной операции? В Думе, которую хоть и шатает из стороны в сторону, хоть и недовольны ею со всех сторон и того гляди разгонят, а все честнее получается! По закону, как выразился только что депутат Алябьев, оказавшийся секретным агентом.
В половине пятого Семен Михайлович спустился в буфетную, спросил чаю, сел в самый темный угол и наставил усы на канадскую газету недельной давности. Посетителей было не слишком много, и сколько он ни вглядывался из-за газетного полотна, разобрать, кто из них «наблюдатель», не мог. Двое, по виду присяжные поверенные, пили чай и громко обсуждали сегодняшний день в Думе. Старик, похожий на камергера, читал «Русский инвалид», вздыхал и хмурил брови. Дамы, одна помоложе и другая постарше, ели пирожные, переговаривались по-французски и делали замечания девочке лет двенадцати, изнемогавшей от скуки. Франт в белом галстуке за колонной пил шампанское и качал ногой, и не сразу Семен Михайлович узнал в нем знаменитого поэта.
…Может, ошибается секретный агент Алябьев? Нет никакого «наблюдателя»?
Чай отчетливо отдавал новейшим немецким клеем, усы подмокли, и то и дело его тянуло почесать под ними губу, но страшно было, что отвалятся.
«Что будет завтра в это время? В пять часов вечера? В Думе будет идти очередное заседание, какие-то люди станут пить чай в буфетной гостиницы «Европа», на Невском будет шуметь толпа и двигаться экипажи, а что станется со мной?.. Даже если не случится ничего особенно страшного и я останусь жив, что со мной станет? Кем я буду завтра в пять часов вечера, если не умру?»
Странная штука — согласование времен. Как согласовать прошлое, настоящее и будущее, чтобы получилось нечто цельное, без пропастей и разрывов? И чтобы во всех временах остаться собой, не изменив себе в чем-то главном? И что есть главное?.. Служение? Любовь к отечеству? Но ведь «господа революционеры» тоже служат своему делу и уверены, что поступают правильно, а он, князь Шаховской, не уверен ни в чем!.. Он собирается выманить их из логова — вон даже приманка приготовлена, — для того, чтобы убить. Да, да, он сам не станет стрелять и висельных приговоров подписывать не будет, но ведь в конечном итоге он отправится сегодня на Малоохтинский для того, чтобы… убить. Вот и получается — насилие в ответ на насилие, кровь за кровь. Что там отец Андрей говорил о милосердии и о том, что свет не рождается из тьмы?
Кажется, он как-то не так говорил, но сейчас князь не мог вспомнить, как именно.
В минуту итогов, а может быть, и расплаты за сегодняшнее придется отвечать, и не только перед самим собой, вот в чем дело. И ответы не удастся подготовить заранее, вызубрить наизусть, прежде необходимо будет их искать, докапываться, взвешивать на внутренних весах собственных представлений о порядочности, чести, долге.
Оставшийся до вечера день прошел худо, в тяжелых мыслях и почти в горячке. Шаховской знал, что «на дело» все равно идти придется, о чем бы он сейчас ни думал, как бы ни осуждал себя за неблаговидную, почти шпионскую роль. Опять выходило кособоко — прав Столыпин, который на террор отвечает казнями, но он не может быть прав, потому что казни только распаляют гнев, все равно что рану лечить, поливая ее кислотой!..
Лежа в жидких майских сумерках на жестком гостиничном диване, князь поклялся себе, что более никогда ни в каких операциях такого рода ни за что участвовать не станет, а в Думе — если только останется жив! — вновь поднимет вопрос о казнях и арестах. Так нельзя, нельзя!..
Как можно — вот самый трудный вопрос.
В девятом часу из-под двери раздался шорох, как будто завозилась мышь. Шаховской вскочил и посмотрел. На полу белел листок бумаги.
«Все готово. Будьте сегодня в 11 часов вечера в известном вам доме на углу Малоохтинского. Если придете не один, сделка не состоится. Полагаюсь на ваше благоразумие».
