На гребнях волн - Вендела Вида
– Ладно, мы его найдем, – говорит он. – Патрульная и «Скорая» сюда уже едут. Думаю, все, что нам нужно знать, ты рассказала, но теперь хорошо бы тебя согреть.
– Со мной все будет хорошо, – отвечаю я.
– Я вернусь, – говорит коп и бросается бегом в сторону костра.
Я поворачиваюсь и начинаю подниматься по ступеням. Пора уходить. Они его найдут. Его? Или его тело? Мертвое тело, обглоданное гневным океаном.
26
Я поднимаюсь по девяноста трем ступеням, опускаюсь на песок под знаком, сообщающим на множестве языков, что смертельно опасно находиться у кромки воды во время прилива. Кажется, в теле у меня больше нет ни мускулов, ни костей. Запускаю руку в волосы; там мокро. Смотрю на пальцы – кровь. Я отбрасываю волосы назад и натягиваю капюшон. Смотрю на свои страшно исцарапанные руки и ноги. Эти пересекающиеся красные линии меня завораживают: они идут во всех направлениях, словно я лезла по леднику.
Вспоминаю, что в рюкзаке у меня спортивные штаны, достаю их и натягиваю, а синюю форменную юбку запихиваю глубоко в рюкзак. Встаю. Теперь можно идти. Только куда?
Домой я идти не хочу. Не могу. Я довела человека до смерти. Можно ли так сказать? Верно, я привела его на пляж; но дальше он бросился бежать от меня – навстречу своей гибели. Значит, в точности обвинение должно звучать так: я довела человека до того, что он бросился бежать навстречу гибели. Нет, о таком не расскажешь родителям. Да и вообще никому.
В капюшоне голове лучше, так что я иду, придерживая капюшон одной рукой. Иду и иду, пока не оказываюсь на Клемент-стрит. В балетной школе задернуты шторы. Окно наверху закрыто. Не знаю, где мадам Соня, но хорошо, что здесь ее нет. Я обхожу дом по тропинке справа, перешагиваю через шланг, свернувшийся, как лассо, непослушными пальцами набираю код: 1938. Щелчок открывающегося замка – звук свободы.
Я вхожу во флигель, закрываю за собой дверь и падаю ничком на розовый диван. Кстати, где пушистое белое покрывало? И тут я вспоминаю новости. В рождественское утро Мария Фабиола обнаружилась на крыльце родительского дома, завернутая в одеяло, словно новорожденная.
Желтый свет падает на меня москитной сеткой. Я сплю, и мне снится длинноволосая женщина с пляжа. Она протягивает мне руку: в ладони что-то вроде цветка. Но вот она разжимает руку, предмет на ладони начинает расти – и я вижу, что это шляпа-котелок. Она надевает котелок мне на голову, но он мне жмет.
* * *
Проснувшись, я обнаруживаю, что лежу, зажав ладонями уши. Голова, по ощущениям, как на картине художника-кубиста. Волосы с одной стороны – той, которой я проехалась по камням, спасая лицо, – все в чем-то липком.
Я ищу во флигеле зеркало. Но зеркал здесь нет – да и никаких отражающих поверхностей, даже в маленькой ванной. Это место призвано сопротивляться ходу времени, отторгать время. На стенах здесь лишь засохшие букеты, вытертые пуанты и «Плот Медузы». Я приоткрываю дверь и вижу, что снаружи стало светлее. Как такое может быть? Смотрю на часы – семь. Семь утра. Я проспала всю ночь. Или две ночи. Какой сегодня день?
А потом вспоминаю Кита. Спрашиваю себя, нашли ли полицейские его тело. И что дальше? Повезли на «Скорой» в больницу? И когда «Скорая» с воем мчалась по улице, уступали ли ей дорогу другие автомобили?
Если пойти сейчас домой, придется объяснять, где я провела ночь – или две. А дальше маячит куда более серьезная, смертельная проблема. Кит. Мне будут задавать вопросы – много, много вопросов. И все меня возненавидят. Еще сильнее, чем сейчас.
Лучше остаться здесь. Отлежусь, приду в себя и соображу, что делать дальше. Придумаю какой-нибудь план. Что сказать о Ките, как объяснить, что произошло.
Я выхожу из флигеля и на цыпочках прокрадываюсь мимо дома на Клемент-стрит. На улице никого, только китаец-бакалейщик открывает свой магазинчик на углу, да две старухи с крошечными собачонками на поводках беседуют по-русски, пока их питомицы обнюхивают друг друга.
Я захожу в магазинчик на углу. Надо купить аспирин. И что-нибудь на завтрак. Кладу в корзину бутылочку апельсинового сока, коробку овсяных хлопьев и аспирин, иду на кассу.
– Что это у тебя с головой? – спрашивает хозяин.
Капюшон соскользнул. Торопливо натягиваю его обратно.
Крадусь обратно во флигель; пакет с покупками слишком громко шуршит. Войдя внутрь, запираю за собой дверь и сажусь прямо на ковер. Вскрываю коробку хлопьев торопливо, даже не заметив, что держу ее вверх ногами. Черпаю хлопья горстями и ем. Они слишком громко хрустят на зубах. От жевания начинает болеть голова. Открываю бутылку, выпиваю добрую четверть одним долгим глотком. Тут вспоминаю об аспирине. С некоторым трудом открываю флакон, глотаю разом три таблетки и запиваю соком.
Потом заставляю себя снова заползти на диван, где мне, несомненно, будет удобнее. Двигаться на удивление сложно. Сажусь, скрестив ноги, и приказываю себе вслух:
– Думай!
Голос звучит хрипло, как чужой. Обеими руками я берусь за голову, словно стараюсь развернуть ее в направлении будущего.
Я заставляю себя думать, но мысли не приходят. В комиксах мысли героев вписывают в пузыри у них над головами. Пузырь над моей головой пуст. Сама того не заметив, я засыпаю; а проснувшись, вижу там, где лежала моя голова, красно-бурый осенний листочек размером с четвертак. Хочу его взять и понимаю, что это засохшая кровь.
Надо найти газету, посмотреть, нет ли новостей о Ките. Я выскальзываю из флигеля и тихонько – вдруг мадам Соня дома? – крадусь на Клемент-стрит. Дохожу до желтого газетного автомата, приближаюсь к нему боязливо, страшась прочесть заголовок. Но на первой странице – ничего о Ките. Заголовок посвящен налоговой реформе. Я бросаю в щель монеты, забираю газету и несу к себе во флигель. Здесь, сидя на полу, разворачиваю и просматриваю каждую страницу, каждый раздел. Ни одного упоминания о Ките. Словно его и не было.
27
Ближе к обеду я снова выбираюсь за едой, и тут вижу на улице знакомое лицо. Мой кузен Ласло стоит перед кинотеатром. Держится за руки с мужчиной, явно постарше. Ласло сейчас восемнадцать. Я перевожу взгляд на афишу маленького артхаусного кинотеатра: «Моя прекрасная прачечная», дневной сеанс.
– Юла? – окликает меня Ласло и быстро отпускает руку своего спутника.
Мы с ним не виделись три года. Прежде дружили, а потом у моего папы вышла размолвка с его мамой. Точнее, папа называет это «размолвка». А мама называет «смех один».
– Что это
