Станислав Родионов - Долгое дело
Сквер, отмежеванный от улицы заслоном кустарника, жил своей микрожизнью. Старушки, дети, голуби... Пахло цветами и нашинкованной травой, которую не скосили, а состригли маленькой тарахтящей машинкой.
– По-моему, есть четыре типа женщин, – сказал инспектор вроде бы самому себе.
Но Лида отозвалась – лишь бы спугнуть слезы:
– Да?
– Красавицы, в которых влюбляются.
– Да?
– Секс-девы, с которыми проводят время.
– Да?
– Семьянинки, которых берут в жены.
– Да?
– Общественницы, с которыми рядом трудятся.
– Сейчас вы скажете, к какому типу по этой пошлой классификации отношусь я.
– Раньше я думал, что вы относитесь к пятому типу.
– Ах, есть еще и пятый...
– Да, женщина-друг.
Она поднялась и заговорила, как захлестала словами:
– Ваша дурацкая классификация ничего не стоит. Истинная женщина обладает всеми пунктиками. А истинный мужчина не суется в чужие дела.
Инспектор тоже встал, заметно бледнея.
– Лида, чего бы я стоил, если бы не лез в дела своих друзей...
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Думаю, что те, кто верит в неизменность человеческой души, сравнивает ее с технической революцией. Тогда кажется, что душа и за тысячу лет не изменилась. Но она меняется. На нее влияют вездесущая техника, лавина информации, новый образ жизни, рост городов, медленная гибель природы... Но есть в ней одно неизменное и будет всегда, пока душа держится в человеке, – это сочувствие и переживание. То сочувствие, которое мне все предлагают и которое я гордо отвергаю. То сочувствие, которого мне так не хватает.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Бог-то богом, но ведь не придешь и не скажешь, что ты бог. Нужна оболочка, то есть должность, социальное положение. Попробуйте провести такой опыт: пусть придет мужик от пивного ларька, плохонький, без степеней, и прочтет умнейший доклад – его слушать не будут. Пусть придет, допустим, кандидат из НИИ и наговорит кучу дури – его будут слушать, задавать вопросы и хлопать. Вот я и задумалась о социальной оболочке. Врач санэпидстанции – это не оболочка, это шелуха. Ни вару, ни товару. При проверке круг копченой колбасы в детском саду или рыбину в магазине презентуют. Не для бога это.
Лида не поняла, проснулась ли она или совсем не спала...
На улице была такая темь, что в комнате даже белое не белело. В приоткрытое окно задувал влажный ветер. По оцинкованной жести стучали крупные капли дождя, как по пустому ведру. Да нет, не пустому. Странный звук... Почему жесть так жалобно скрипит?
Она протянула руку и включила торшер. Желтый свет мигом выдавил тьму из комнаты, но там, за стеклом, она стала еще плотней – хоть режь ее. Лида спустила ноги с кровати и подошла к оконному проему, из которого текла зябкая ночь. Звук капель по жести был звонок и льдист. И тогда она прошла к двери, задетая смутным предчувствием. Стояла, прислушиваясь. Жалобный скрип жести. Нет, жалобный скрип дерева, какой можно услышать в деревне или в ветреную погоду на опушке леса. Он шел оттуда, из глубины квартиры.
Босиком, в ночной рубашке, метнулась она через переднюю к порогу большой комнаты, где замерла привидением.
На диване, опаленный светом забытого ночника, спал Рябинин и плакал во сне...
Она включила люстру, подбежала к дивану и, вскрикнув, упала на Сергея. Он открыл глаза и не удивился, и не испугался, ничего не спросил и не сказал, словно она пришла к нему раньше, еще во сне. Он прижал ее с такой силой, что она застелила его лицо своими волосами и, казалось, сейчас растворится в нем вся, без остатка... Потом они лежали тихо – она плакала, он вздыхал. Потом он рассматривал ее лицо, вспоминая и узнавая, – близко, близоруко, без очков, отстраняя эти бесконечные волосы. Потом она оглаживала его похудевшие щеки и скулы, но ей мешали свои волосы. Потом он вдыхал ее запах, чуть было не забытый. Но ему мешали ее распущенные волосы. Потом она искала его губы в этих распущенных волосах. Потом он искал губами ее лицо, каждую его точечку, но мешали распущенные волосы. Потом она гладила его спину и бока, проверяя, насколько он похудел и как, господи, она могла это допустить. Потом они начали говорить, бессвязно, почти бессмысленно, скороговоркой, потому что им мешали ее распущенные волосы...
И когда они измучились, он сказал:
– Пойдем пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.
– Сережа, ты простишь меня, да?
Ее распущенные волосы помешали ему ответить...
Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?
Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.
– Сережа, мне показалось, что ты меня разлюбил.
– Какая глупость...
– Но твоя любовь стала другой.
– Да, потому что все меняется.
– А я не хочу, чтобы она менялась.
– Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?
– А что потом?
– Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.
– У тебя... началась?
– Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.
– Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?
– Потому что я дурак.
Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин ее поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь ее распущенные, так и не собранные волосы...
– Теперь у нас любовь, а в молодости была влюбленность.
– Как ты легко отказываешься от молодости...
– Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.
– Для меня всякая любовь священна.
– Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюбленность, и не пришла любовь.
– И почему так, Сережа?
– Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?
– А для любви нужно страдать?
– Я так думаю.
– Но ведь любовь – это радость?
– Через страдания.
– Тогда, Сережа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.
И промелькнуло, исчезая...
...Нет приятных болезней, кроме одной – любви...
Они все-таки оделись. Она все-таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и все больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но ее шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно – какое там неожиданно – привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос...
– Сережа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.
– А кто же мне звонил про свидание?
– Валентину попросила. Подлая я, да?
– Это я глупец.
– Сережа, если я когда-нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?
Он все в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел ее покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах...
– Сережа, и все-таки я подлая.
– Вот как?
– Ты страдал, а я тебя почему-то ненавидела.
– Ненавидела?
– Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла... Разве так может быть?
– Может.
– Что же это, Сережа?
– Это любовь.
– Ты шутишь?
– Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что ее нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.
– Но ведь она может погубить любовь?
– Нет, она живет только за счет любви.
– У тебя было... так же?
– Нет. По-моему, я был психически болен.
– Сережа, Сережа, ну какая же я подлая...
Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел ее чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в ее распущенных волосах...
– Сережа, чем вывести пятна чая?
– Кофеем.
– А пятна кофе?
– Какао.
– Дурак.
И тогда они увидели, что за окном белый день.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга... В конце концов, можно подавиться куском.
