Паула Гослинг - Тайна Люка Эббота
Мойль уставился на них.
— Вы шутите?
Люк покачал головой:
— Нисколько.
Несмотря на слезы, текущие по бороде, Грэхэм Мойль начал смеяться. Затем — хохотать.
— О черт, — давился он смехом. — Эти двое сойдут с ума. Гордон Синклер — самый жадный, скупой и ушлый мерзавец в мире. Он бы уже сотню раз прокрутил эти деньги. Не могу поверить. Неужели она предназначала их мне? В самом деле?
— Не совсем так. Страховка переходит по наследству к ближайшему родственнику. Вот и все. Ваш юрист, конечно, отхватит порядочный куш на этом деле, но… вся штука в том, что деньги — ваши.
Мойль внезапно перестал смеяться и осознал, что просто волей случая, а не волей погибшей, получил эти деньги.
— Мне кажется, я не имею права брать эти деньги, раз мы были в таких отношениях. Тем более, раз я так думал о ней…
— Вы и не обязаны брать их, — подчеркнул Пэдди.
— Я подумаю, — решил Мойль.
Он остался на полу и продолжал в задумчивости сидеть там, когда они закрыли за собой дверь и взглянули на окна магазина «Три колеса» напротив.
— Эти деньги стали для него неожиданностью, — сказал Пэдди.
— Да.
— Ты собираешься предпринять что-то относительно ножа?
— Нет, не думаю. — Люк смотрел перед собой. — Он сказал, что она была ведьмой и могла заставить поверить кого угодно во что угодно — на некоторое время. Ты думаешь, она надувала его, когда говорила о том, что изменит свою жизнь для блага ребенка?
— Нет. Я думаю, она надувала саму себя, — сказал Пэдди.
Люк кивнул.
— Интересно, сколько времени она смогла бы сама верить в эту сказку? — беззлобно поинтересовался он.
Глава 24
— Я ощущаю себя полной идиоткой, — ворчала Фрэнсис, в десятый раз поправляя свой шарф. — Как часто я прежде говорила пациентам: «Никто и не заметит» или «Со временем привыкнете», а вот теперь я сама в таком положении… и ты, и я понимаем, что это ложь — насчет «не заметит». Будь проклят этот воротник!..
Дженифер улыбнулась: ортопедический воротник Фрэнсис, будучи последним достижением медицинского дизайна, был заметен разве что самую малость; однако в ней Фрэнсис напоминала вытянувшую шею негодующую черепаху, когда надела пальто.
— Пойдем, ворчать будешь в машине.
— Ты уверена? — в пятнадцатый раз спрашивала ее Фрэнсис, когда они спускались с лестницы. — Я чудесно побыла бы дома, ведь я все способна сделать сама. Ой!
Это «ой!», время от времени вырывавшееся у нее несмотря на браваду, было вызвано встречей с каталкой, неожиданно появившейся из лифта.
— Мне теперь нужен только — ой! — покой и — ой! — спокойствие. Черт!
И не то чтобы лестница была полна народа или холлы были многолюдны, однако Фрэнсис безошибочно притягивало к каждому прохожему, к каждой каталке и даже к каждому подвешенному огнетушителю.
— Фрэнсис, ты нуждаешься в постоянном контроле, — смеялась Дженифер, направляя подругу подальше от столиков с лекарствами и студентов-практикантов. — Ты никогда не смотришь, куда идешь.
— Я смотрю! — Фрэнсис была серьезно задета как клеветой, так и встретившейся на пути дверью.
— Нет, не смотришь! Ты настолько увлечена новым замыслом или персонажем, над которым работаешь, что забываешь обо всем остальном. Тебе нужно научиться оставлять все свои романы на пишущей машинке. — Дженифер была глубоко чужда идея ранить творческую натуру, но еще невыносимее была мысль о том, что творческая натура безостановочно ранит себя самою. — Ты вечно что-то бормочешь, ты знаешь об этом. И паришь в мечтах. Ничего удивительного, что с тобой сплошь и рядом случаются несчастные случаи. По моему мнению, физический мир для тебя ничего не значит — до тех пор, пока он не даст тебе затрещину. О Бог мой! — Дженифер замедлила шаг.
Навстречу им шел хирург, который оперировал больного, когда Фрэнсис столь неожиданно нанесла ему визит, въехав на своей машине прямо через стену операционной.
— Доброе утро, Филип.
— А, Дженифер! — Мистер Блайт был громоздким, похожим на медведя человеком, суровым и требовательным с персоналом и неизменно добрым с пациентами. Фрэнсис в нерешительности стояла возле них, ожидая, какое новое несчастье свалится на ее голову.
— Доброе утро, мисс Мерфи. Как ваши порезы и синяки?
— Заживают, благодарю вас, — Фрэнсис выглядела так, будто ей хотелось спрятать голову в свой воротник.
Его карие глаза были лукавыми:
— К сожалению, этого нельзя пока сказать о стене хирургического отделения. Я слышал, один из подрядчиков-строителей был в восторге: говорил, что скоро доходов хватит, чтобы поехать на Канары.
— О Боже, — простонала Фрэнсис.
— Не волнуйтесь — это заботы страховой фирмы, — улыбнулся Блайт. — Сегодня утром я взглянул на ваш рентген: мистер Марш, кажется, счастлив. Я — тоже. А как вы?
— О да, конечно… как же еще.
Он усмехнулся.
— Врунья. Болит чертовски, наверное? Не берите в голову: время вылечит. Отлежитесь по крайней мере недели две, но затем… мы вас не пощадим. Вас любят пациенты, я знаю. — Это было святой правдой, и он был этим немного озадачен. — Думаю, они искренне переживают за вас. — И он ушел, насвистывая.
— Черт возьми, — сказала Фрэнсис, глядя ему вслед. — Обычно он ворчит на меня.
Дженифер улыбнулась:
— Это оттого, что раньше ты была сотрудницей госпиталя, а он от сотрудников требует столь же безукоризненной работы, как и от себя. Теперь ты — пациентка, находишься под его защитой, роли переменились. Этот человек исполнен отцовских чувств.
— Вы, врачи, видите друг друга совершенно не так, как все остальные, — заметила Фрэнсис. — Хотела бы и я иметь такое видение.
— Мы все повязаны одной тайной, — ответила Дженифер. — Нам известно, что каждый врач напуган до смерти половину дня, а вторую половину — напуган до полусмерти. Если бы ты только знала, как хрупка жизнь; как немного нужно для того, чтобы уничтожить ее — ты бы тоже испугалась. Думаю, что полицейским это известно. Некоторым полицейским.
Они вышли на яркий солнечный двор — и зажмурились.
— Я так понимаю, что вы лечили миссис Тобмэн, — проговорил Эббот, откидываясь в кресле и глядя на Дэвида Грегсона через заставленный всякой всячиной стол. — Не расскажете ли мне, на какой предмет?
— Не вижу, как это может относиться к делу, — ответил Грегсон. Он заставил Эббота ждать, пока не принял последнего пациента. Поглядывая на часы, он теребил пачку пухлых конвертов с диагностическими заметками и, по всей видимости, горел нетерпением поехать по вызовам.
— Я не могу заставить вас отвечать, конечно, — бесстрастным тоном сказал Эббот. Однако по всему было видно, что он намерен сидеть здесь, пока Грегсон не расскажет ему то, за чем он пришел. То был род насилия — или состязания в моральном давлении, думал Грегсон. Он столкнулся с силой воли, равной его собственной.
— Хорошо, если вы обязаны знать все…
— Все, что может помочь следствию, — подчеркнул Эббот.
— Желчный пузырь, небольшой артрит позвоночника и ипохондрия. Так сказать, «нервы».
— Нервы — благодаря чему?
Грегсон вздохнул:
— Во-первых, она вступила в позднюю менопаузу; во-вторых, она всегда была несколько истерична; в-третьих, она была эгоцентрична до крайности. То, что люди ее класса называют «напряженной» натурой. Я ей выписывал мягкие транквилизаторы время от времени, когда она требовала их.
Эббот поднял удивленно бровь:
— Требовала?
Грегсон позволил себе улыбнуться:
— Мое врачебное поведение базируется на теории персональной выносливости. Ее проблемы со здоровьем — это периодически повторяемые капризы и преувеличенные жалобы, а боли и беспокойства не составляли и десятой доли того, что выносят обычно в жизни другие женщины. После пяти-десяти первых визитов я начал с легкостью отличать ее физические недомогания от эмоциональных срывов. Я для нее был «обезболивающим» и «тонизирующим» — вы понимаете, я надеюсь. Когда она бывала обижена на кого-то и ей хотелось, чтобы ее пожалели, — она ездила к «своему» личному консультанту — человеку несравненно более дипломатичному и хитрому, нежели я. Когда она бывала виновата либо напугана, она вызывала меня. Что-то подсказывало ей, что я «полезен», потому что горше на вкус. Весьма распространенное мнение.
— Которое вы в ней поддерживали.
И вновь — та же ускользающая улыбка:
— Конечно: это ведь сберегает время. Она знала, что если случится что-то серьезное, я быстро приду к ней. Обычно я безотказен для своих пациентов. Не потому, как вы понимаете, что я такой замечательный врач. Скорее, потому, что объем моей практики позволяет делать работу добросовестно.
— Мне показалось, что работы у вас слишком много для одного.
