Диана Кирсанова - Созвездие Козерога, или Красная метка
– Так вы знаете, кто напал на Серафиму?
– Я? Понятия не имею.
– А что же тогда…
– Предложение я ей делал. Понятно? Замуж звал. Уговаривал бросить этого ее, с позволения сказать, «мужа». Потому что это я для Симы настоящий муж! Я детям отец. Я ее люблю! А она отказывалась. Уговаривала. Плакала. Сперва я думал – из-за ног моих. Кому ж с инвалидом жить охота? А потом понял – нет, не в этом дело.
– А в чем?
– Жалела она его. Тряпку эту, который себя мужиком называет. Жалела, как детей жалеют. Пропадет он без меня, говорит. А ты, то есть я, не пропадешь: «Ты у меня сильный».
– В чем-то она была права, наверно…
– Права или не права, а если б она здесь, у меня, под моим присмотром жила бы вместе с детишками – ничего бы не случилось. Я бы не допустил. Не прощу себе! Это ж надо, – снова застонал он сквозь зубы, – бабу послушал!
– Послушайте, Дмитрий… Вы уж простите за такой вопрос, по большому счету не наше это, конечно, дело… Но – как давно это началось у вас с Серафимой? Ваш роман?
Он быстро обернулся:
– Роман – это вон на скамейке в скверике, в хорошую погоду. А мы любили друг друга. Я за Симу и за детишек… ничего не бы не пожалел. Шкуру с себя бы, с живого, содрал, если б нужда такая пришла! Ясно?
– Ясно. Простите.
– Хорошо. Что быстро поняли. Я так смыслю, что вы для дела нашими обстоятельствами интересуетесь – ладно, расскажу. Двенадцатый год пошел, как мы с Симой сошлись. Меня тогда только год как из больницы выписали, на инвалидность посадили, коляску на колесиках в руки сунули – и езжай, говорят, Дмитрий Логинов, себе по холодку, догнивай дома, не мозоль глаза… Я ведь не всю жизнь безногий. Монтажником работал, кровли мы чинили в стройтресте. Лихость пошла средь нас, мода такая – без поясов работать. Я первый таким павлином неощипанным ходил, на страховку плевал, перед девками из конторы рисовался. Дурак! Некому было мне в морду дать. И – сорвался. В тот день холода вдруг ударили, на крыше наледь. Много ли надо? Ступил – и покатился. Да. В больнице отлежал, домой пригнали, а дома что? Выбор невелик: или гнить, спиваться потихоньку, или выкарабкиваться. Думать было некогда. Не мог я допустить, чтобы соседи или женщины из собеса из-под меня, кобелины здорового, горшки таскали. Ребята с работы гантели принесли – начал качаться. Потом турник мне соорудили. Прямо в комнате. Руки натренировал – работа понадобилась. Тут как раз индивидуальную трудовую деятельность разрешили. Взял патент, принялся обувное дело изучать… Так жизнь и сдвинулась потихоньку. Потекла…
Для того чтобы выудить из рассказа, который составлялся такими вот рублеными фразами, историю любви, надо было все-таки поднапрячь фантазию. И, незаметно разглядывая в зеркало Серафиминого любовника, я вдруг очень хорошо представила себе, как маленькую женщину, за все годы жизни не познавшую ни тепла, ни ласки и уже смирившуюся с тем, что окружающие будут видеть в ней только добрую фею, добровольную сестру милосердия, – вдруг покорил этот человек. Мало того что он был красив природной мужской красотой в истинно русском значении этого слова (чего стоили одни лишь голубые глаза, волевой подбородок и густые русые, слегка вьющиеся волосы над высоким лбом!), – так он еще и по складу характера оказался именно тем Мужиком, в тени которого одинокой, в сущности, женщине, можно было укрыться от тоски и рутинных забот.
«Дуб. Он – здоровенный дуб, а она – рябинка, – подвернулась неожиданная аналогия. – Как в песне:
Как бы мне, рябине,к дубу перебраться?Я б тогда не сталагнуться и качаться…Тонкими ветвямия б к нему прижаласьИ с его листамидень и ночь шепталась…
– Я сразу понял, что не мне от нее помощь и поддержка требуется, а наоборот, – говорил между тем Дмитрий. – Сразу же понял, как только ее увидел… И полюбил сразу. До того как инвалидом заделался, я много женщин перебрал. Ни на одной долго не останавливался. И не женился, все казалось – успею… А тут – Сима. Впервый раз пришла, как только в собес устроилась работать. За такими же, как я, ухаживать. Смотрю на нее и думаю: птенчик ты мой бедный… – В голосе мужчины послышалась неожиданная нежность. – Так у нас и началось все. А когда она забеременела, я… чуть от счастья с ума не сошел! Уговаривал ее, уламывал. Чтоб развелась и со мной расписалась. Нет, говорит. «Он» без меня пропадет. Я, говорит, Митя, лучше детей от тебя рожать стану. И ты тогда как будто все время рядом со мной будешь. И днем, и ночью… Вот такая у нас, ребятки, вышла история.
– Красиво, – протянула я задумчиво.
Он помолчал.
– Не в этом дело. Я без нее и детишек… жить не мог. А не уберег. Нет мне от самого себя прощения!
Начинало уже темнеть, когда мы подвезли Дмитрия Логинова к Симиному дому. Сашка снова пересадил мужчину в кресло и помог вкатить его в подъезд.
– Дальше я сам, – отверг Дмитрий все попытки сопровождать его до самого входа в квартиру.
– Высоко все же…
– Сам. Привыкать буду. Сима, похоже, не скоро поправится. Надо привыкать, – и, пожав Сашкину руку, он решительно двинул кресло вперед.
В том, что дети Серафимы примут «дядю Митю» с радостью и облегчением, я не сомневалась: по дороге сюда Дмитрий Олегович рассказал нам, что женщина нередко приводила детей к нему в гости, а в летнюю погоду они вместе проводили в городском парке целые часы.
Беспокоило другое: связано ли каким-то образом это неожиданное отцовство с историей всех «наших» убийств или мы просто снова задели соседнюю ветвь?
«Ада разберется», – малодушно решила я.
* * *Но на Аду, которая, как мы и договаривались, вместе с Татьяной поджидала нас у нас дома, вопреки моим ожиданиям, сообщение о фиктивном отцовстве Михаила Чечеткина большого впечатления не произвело. Она всего только и сказала:
– У младших детей Серафимы другой отец? Я так и думала. – И, загадочно поведя бровями, скрылась в нашей гостиной.
Сашка проводил ее взглядом:
– Хм, странно….
Я разделась и прошла в комнату. Возле большого трюмо спиной к нам стояла Татьяна и задумчиво заплетала перекинутую на грудь черную косу.
Остановившись на пороге, я замялась: сказать – не сказать?
– У меня для вас новость, Таня… И даже не знаю, хорошая или плохая…
– Что такое? – спросила она каким-то странным голосом. И не обернулась.
– Дело в том, что…
– В чем же дело? Случилось еще что-нибудь страшное? Да?!
Последний вопрос задала не Татьяна, то есть как раз Татьяна, но другая Татьяна, та, которая вышла из моей спальни. Я зажмурилась, потом тряхнула головой… На секунду мне показалось, что у меня двоится в глазах. Две, сразу две стройные темноволосые девушки в одинаковых черных брюках и белых майках стояли передо мной в комнате!
– Ну, вы великий конспиратор, Ада! – присвистнул Сашка.
Но еще раньше, чем он это сказал, первая Татьяна – та, что любовалась собой в трюмо – живо обернулась, и я увидела перед собой улыбающуюся, с прижмуренными кошачьими глазами Аду. За то время, что я проходила в квартиру, она успела напялить на голову парик цвета воронова крыла, вон оно что!
Стащив с головы парик, она стала крутить его на руке и выглядела очень довольной собой.
– Весь этот карнавал – только для того, чтобы нас попугать? – строго спросила я.
– Ни в коем случае! Просто подготовка к заключительной операции.
Бережно пристроив парик на особой болванке, Ада танцующей походкой удалилась в кухню. Там она загремела посудой и начала мелодично распевать из «Евгения Онегина»: «Татьяна, милая Татьяна…»
– Простите, – сказала все это время молчавшая Таня, нахмурив смоляные брови в ожидании очередного дурного известия. – Вы мне не ответили. Есть новости? Какие?
– Танечка! Девочка! Ничего не бойся! – опережая мой ответ, прокричала из кухни Ада. – Дурные новости для нас кончились!
* * *Мы сели пить чай. Татьяна держала Дашутку на руках и кормила девочку булкой с вареньем – девочка крутилась, норовила стянуть на пол скатерть со всем ее содержимым, и мордашка ее стала умилительно-чумазой.
Мы рассказали Татьяне историю любви Дмитрия Логинова и ее матери. Признаться, столь пикантные подробности я излагала не без смущения, но, против ожидания, Таня не слишком удивилась:
– Я догадывалась о чем-то подобном. У мамы иногда был такой взгляд… мечтательный. Не часто, но иногда она как будто была «не с нами», уходила, уносилась мыслями к кому-то – я видела, что к какому-то очень дорогому для нее человеку. К папе это относиться, конечно, не могло. Папа наш ждал от каждого не любви, а совершенно конкретного ухода.
– Получается, что ваши младшие братья и сестры родные вам только наполовину, – сказала я Татьяне, после того как она унесла в свою комнату вдруг задремавшую Дашутку.
– Да, – ответила она спокойно. – Но разве это что-то меняет? Теперь, после гибели Глеба и Риты, у меня никого не осталось, кроме той семьи. Мама, наверное, станет инвалидом. Я им нужна…
