Бекки Мастерман - Прятки со смертью
Поглядывая на мусорный мешок у меня в руках, девушка за стойкой сказала: свободен. Радуясь, что у меня хватило хладнокровия хотя бы переодеть рубашку, я дала девушке кредитную карту, получила магнитную карту-ключ и поспешно понесла свой мешок в номер 174, пока кто-нибудь не заметил меня. Мне надо остановить свой бег и спрятаться. Если продолжу мчаться на машине, рискую убить себя и кого-нибудь еще.
Зак забрал все с собой в то утро, когда я подвезла его до аэропорта. Там он, наверное, и оставил свою сумку. Интересно, чем он занимался всю прошлую ночь? Пил где-нибудь в баре или просто бродил по городу? Казалось, я чувствую его печальное присутствие в комнате. Я присела на кровать, прикинула, что бы сделала с тем парнем на дороге, если бы он не сдал назад, и попыталась взять себя в руки.
Можно подумать, что все женщины должны в одночасье стать кроткими, как только их раздражительность улетучится вместе с эстрогеном. И моя, длиною в жизнь, ярость против смерти должна раствориться в собирании газетных вырезок и добровольном участии в мероприятиях по сбору средств для общественных организаций?
Что ж, может, я и строила иллюзии, надеясь стать такой дамочкой. А может, все не так, как всегда бывает, и, может, не так, как должно быть. Из полудюжины поэтических строк, что сохранились у меня в памяти, самая яркая: «Не гасни, уходя во мрак ночной… Встань против тьмы, сдавившей свет земной».
Это Бриджид Куинн, женщина преклонных лет, рвет и мечет.
Как выразить мои чувства, мою ненависть к тому человеку, который уничтожил столько жизней и вернулся все эти годы спустя, чтобы взять еще и мою? Этот человек, который ответствен за разрушение моего единственного реального счастья, что едва успела познать, — этот человек приводил меня в бешенство.
Настолько, что я готова была убить его.
Убить и рвать его еще теплую плоть.
«Тпру, Куинн! Ты уходишь с экрана радара, — как любил говорить мой папа. — Лет через двадцать-тридцать тебе самой будет смешно».
Да, папа, подумать только. Лет через двадцать-тридцать нас обоих уже не будет на свете. Ха-ха. Обхохочешься.
Я мерила шагами комнату, вперед-назад, желая и не желая соединиться с родственной душой. Брат, лодердейлский коп с женой, страдающей рассеянным склерозом: нет. Сестра из ЦРУ, не поймешь, где сейчас: нет. Мама? Только не мама. Я все-таки набрала номер реабилитационного центра «Плакучая ива», а блуждающая часть моего разума вновь соскользнула и принялась наблюдать со стороны, как я жму на кнопки.
— Мама, это я, Бриджид.
— С тобой все в порядке? — Ее голос обрел тон человека, подозревающего, что, помимо дурных вестей, других не бывает, что я звоню из больницы и единственный шевелящийся орган, оставшийся у меня, — язык.
Хотя что в этом удивительного: мать, у которой каждый член семьи принадлежит к той или иной разновидности копа, живет в непрестанной тревоге. Всякий раз она вместо «здравствуй» спрашивала: «С тобой все в порядке?»
— Конечно.
— Вот и хорошо, потому что иногда даже звук твоего голоса вызывает у меня приступ колита. Я все время за тебя волнуюсь. — Не успела я организовать подобие диалога, мама продолжила: — Вчера вечером я выиграла в бинго тридцать долларов.
— Замечательно. Поздравляю.
— Как поживает Карло?
Горло перехватило, и ответить не удалось. Какого черта я позвонила ей, прежде чем почувствовать себя достаточно сильной, чтобы услышать: «Как ты дожила до пятидесяти с хвостиком лет и до сих пор не сумела сделать то, что должен делать взрослый, — постараться сохранить брак?» Или вспомнить, что я вызывала у нее нервный колит и в лучшие времена. Но на этот счет как раз можно было не беспокоиться: говорить я собиралась о другом. Мама отвернулась от телефона, и я услышала, как она советуется с папой. Мне почудилось, я слышу, как он нетерпеливо гремит кубиками льда в стакане, и ощущаю аромат бурбона. Она вновь сказала в трубку:
— Знаешь, доченька, сейчас у нас ужин. Папочка собрался вести меня вниз, в столовую. Ты можешь перезвонить?
— Конечно, мама. — Я повесила трубку, пытаясь вернуть себе несколько десятилетий зрелости, которые потеряла в течение пары минут светской беседы.
Измученная семья. Я не доверяла себе для звонка Зигмунду — боялась, что ляпну что-нибудь, что ему впоследствии придется подтверждать собственными свидетельскими показаниями на моем суде.
Впервые огляделась в номере. Я сидела на одной из двух кроватей. Пыталась подавить воображение и думать о физиологических жидкостях тела, которые проявились бы на постельном покрывале в инфракрасном освещении. Над каждой кроватью висело по большому эстампу акварели кактуса: на первой — опунции с темно-красным фруктом, почти пробившимся наружу из колючих «лопастей» кактуса. Я вообразила фрукты, вылезающие как кровянистые пузыри и ползущие-стекающие вниз. На второй был изображен сагуаро — разновидность высокого кактуса с «руками» и как бы прикрытыми сверху шапочками мелких белых цветов. Не могу сказать, какой образ вызвала у меня эта картина.
Несмотря на то что это место для меня сейчас самое безопасное, я не хотела здесь находиться. Проанализировав состояние своего рассудка, я нашла его достаточно стабильным для похода в бар.
Глава 35
Все семейство Куинн хорошо известно любовью к выпивке. Мама с папой устраивали вечеринки, а оставленные без присмотра дети бродили на следующее утро по дому, приканчивая остатки виски с содовой. Я почти потеряла интерес к крепким напиткам ради здоровья Карло, но без него умеренность не имела смысла.
Я сидела в баре у Эмери со своей второй водкой со льдом — стакан был низким, и я не беспокоилась, что опрокину его. Первый глоток сотворил восхитительный трепет где-то в основании черепа, пославший утешительное тепло вниз по позвоночнику. Ко второй порции я была уже в достаточно приподнятом состоянии духа, чтобы вспомнить откровения официантки о том, что владелец венгр, и я, показав бокал Эмери, провозгласила:
— Egészségedre.
Он засмеялся и сказал:
— Звучит немножко похоже на то, как если бы вы говорили «подними свою задницу». — Его восточноевропейский акцент сделал «немножко» похожим на «не ножка».
Эмери попытался помочь мне произнести тост правильно, чтобы звучало более похожим на «ваше здоровье». Пока я брала урок венгерского, я смогла его разглядеть получше. Не так уж похож на мальчишку с лишним весом, как мне поначалу показалось. Определенно из тех, кого называют верзилой, Эмери нес свой вес так, что даже его живот будил необъяснимое сексуальное влечение.
— Когда вы переехали сюда? — Контакт с живым человеческим существом вдохнул в меня жизнь.
— Лет двадцать назад, — ответил бармен.
На мгновение он ушел в себя, словно перелистывая странички воспоминаний, затем рассказал, что эмигрировал с семьей сразу после падения железного занавеса. Как я поняла, в Тусоне довольно многочисленная венгерская диаспора — надо же! — так что найти спонсора ему не составило труда. Эмери поинтересовался моей трудовой деятельностью.
— Нарушение авторских прав.
— А Шери убеждала, что вы знаменитость. — Он скептически глянул на меня.
У меня пропало желание продолжать разговор. Избегая смотреть в зеркало, что тянулось за его спиной по всей длине бара, я перевела фокус на бутылки с текилой «Тарантула» (кроме шуток) и еще чем-то под названием вроде «Кабо Вабо», а затем — на картонную подставку с неплохой шуткой «Выстрелы случаются»: острута с двойным дном в полицейском баре.
Я посмотрела на банку с маринованными свиными копытами на полке в паре метров от меня. Вид содержимого напомнил мне то, что видишь в кабинете судмедэксперта после случая массовой смерти. Розовая плоть и белые хрящи ног прижаты к стеклу банки, словно смотрят назад и, если им удастся выбраться, поползут, оставляя слизистый след, ко мне. Было такое же ощущение, как тогда, когда лужицы воды на горе представились мне тысячами осколков зеркала. Или когда я смотрела на эстампы кактусов в номере и начинала воображать, будто вижу что-то еще, нечто более жестокое, пугающе гротескное, чем на первый взгляд. Я была не в силах оторвать взгляд от банки и почувствовала, как в горле поднялась водка.
Не звучи это так безумно, я попросила бы Эмери набросить полотенце на банку. Мне было тошно видеть эти вещи, мне были отвратительны мои мысли. Бриджид Куинн, у тебя ум за разум заходит. Когда все это закончится, наверное, надо будет повторить курс у психотерапевта. А хотя чего, собственно, ради?
Я наконец отлепила взгляд от банки и поискала глазами что-нибудь, ради чего стоило жить. Ваза с одинокой розой рядом с кассой навела на мысль: Шери и Эмери что-то празднуют?
Похоже, Эмери почувствовал мое настроение и занялся тем, в чем хороши опытные бармены: делать вид, что, не замечая меня, протирает стаканы, однако стоять достаточно близко на случай, если я вдруг говорю не сама с собой, — он услышит мой шепот и подхватит-поддержит беседу. Он был таким барменом, который нужен каждому детективу, — тем человеком, с которым я могла бы поболтать сейчас, когда мне снова так одиноко. Эмери ненадолго удалился в комнатку за баром, наверное кабинет, и, когда вернулся, источал благоухание трубочного табака шерри-бурбон.
