Анна Малышева - Суфлер
– Только что заснул… – признался он. – Проходите.
– Ужасно, что я так вваливаюсь. – Александра переступила порог и, оказавшись в тесной прихожей, еще больше ощутила громоздкость своего багажа. – Сама не знаю, как решилась…
– Это отлично, что решились! – Мужчина помог ей снять с плеча папку-портфель. – А что здесь, если не секрет?
– Две картины.
Валерий остановил на ней взгляд, которого Александра не поняла. В нем, как ей показалось, сочетались недоверие и неприязнь. Но мужчина тут же отвернулся, глядя в глубь коридора. Ей тоже послышалось в темноте какое-то движение.
– Брат, как ни странно, дома, поэтому мне удалось поспать, – негромко произнес Валерий. Он так и стоял с громоздкой папкой, не ставя ее на пол. – Знаете, это лучше отнести ко мне в кабинет. Ваши картины?
– Увы, нет. Во всех смыслах слова, не мои. Я их не писала, и я ими не владею. – Александра говорила шепотом, идя вслед за мужчиной в комнату, где уже побывала вечером. – Извините, что притащила… Боялась, что из моей мастерской их украдут.
– А лучше бы все картины на свете кто-нибудь украл да сжег! – с неожиданно прорвавшейся ненавистью произнес мужчина.
Александра сперва решила, что ослышалась. Но когда Валерий поставил папку с картинами возле своего письменного стола и обернулся к замершей посреди комнаты женщине, она прочла в его глазах настоящую ярость. Это выражение так не вязалось с его мирным обликом, что художница опешила.
– Не удивляйтесь, что я так говорю. – Валерий закрыл форточку и задернул штору. – Вы ведь художница?
– Я не часто себя так называю, – пожала плечами женщина. – На данный момент я больше реставратор.
– Это еще хуже!
Александра не выдержала, ее начинала раздражать эта загадочность, казавшаяся все более нарочитой.
– Простите, что же тут плохого? – спросила она, стараясь держаться как можно бесстрастней. – Продлить жизнь нескольким шедеврам, а некоторые даже спасти от окончательной гибели, разве это такое скверное дело? И кто это говорит – искусствовед!
– Вы идеалистка! – бросил Валерий. – Даже удивительно, что человек вашей профессии может остаться таким незамутненным!
– Я всегда полагала, что можно остаться незамутненным, как вы выразились, будучи представителем любой профессии, – все так же сдержанно ответила Александра. – Ничего удивительного тут нет. Это зависит от личных качеств человека. Мне приятнее думать, что я своим ремеслом приношу пользу, а не вред. Да любой человек скажет вам то же самое, потому что это в людской природе – самообольщаться, оправдывать себя. Я совершенно не вижу, в чем я провинилась…
– Да, продлевать жизнь шедеврам! – с прежней, злой язвительностью перебил ее Валерий. Казалось, он не слушал доводов гостьи. – А людям жизнь сокращать! Куда как благородно, что уж там!
– Я не понимаю…
– Вы думаете, у меня бред, я тоже заболел? – Мужчина строптиво мотнул головой, будто отгоняя севшую на лицо муху. – Нет, я здоров, и надеюсь таковым остаться, потому что здоровье – это прежде всего здравомыслие, а у меня его хватит, чтобы никогда не иметь дела с этой проклятой торговлей шедеврами! Моя мать сейчас из-за этих шедевров находится при смерти, так как, по-вашему, я должен к ним относиться?! И к людям вашей профессии – как?!
Александра сняла с плеча сумку, которая с каждым мгновением казалась все тяжелее, поставила ее на ковер и без приглашения присела на край стула.
– Объясните хоть что-нибудь, пожалуйста. Можете оскорблять, но объясните! Происходит что-то невероятное! Эрдель не желает ничего обсуждать, ваша мама отказалась со мной разговаривать. Больше мне обратиться не к кому…
– Мне тоже. – Валерий с шумом придвинул полукресло и сел почти вплотную к женщине, так что их колени едва не соприкасались. – Мне тоже больше не с кем это обсудить. Молчать и ждать, когда она умрет, и ничего не сделать… На это я не согласен.
– Все молчат и чего-то ждут, – осторожно ответила Александра. – Если бы только знать, чего. Неизвестность пугает хуже всего на свете.
– Я жду кризиса. Жду, что она отдышится. И жду момента, когда смогу настоять на своем и убрать все картины из дома. Она всегда была страшно упряма, и на этот счет, и на любой другой, но сейчас ей придется признать мою правоту!
– Снова картины?! – воскликнула женщина. – Чем же они виноваты в болезни вашей матери?
Она не ждала прямого ответа, но Валерий ответил немедленно и очень резко:
– Тем, что иногда очень дорого стоят, и некоторые люди готовы погубить ближнего, чтобы нажиться.
– Кстати, извините за бесцеремонность, – на этот раз, перебила Александра, – мне нужно бы распаковать одну из картин. Я только что легонько снимала лак, и боюсь, переезд для нее не на пользу.
– Делайте, как вам угодно. – Валерий провожал ее взглядом, пока Александра суетилась, разворачивая свертки. Она установила освобожденного от обертки Болдини на стул, осторожно отделила папиросную бумагу, чуть липкую от поверхностно размягчившегося лака, и с гордостью обернулась к мужчине:
– Взгляните, это стоит того!
Нагнувшись вперед, Валерий пристально рассматривал картину. Заметив, что его особое внимание привлекает подпись автора, Александра, порывшись в кармашке сумки, извлекла и подала ему лупу, с которой редко расставалась:
– Посмотрите, полюбопытствуйте, все в порядке. Подпись утоплена в «тесто», в свежий «родной» лак, все последующие слои лака, которые я буду постепенно удалять, наложены поверху. И кракелюр, он тут небольшой, идет поверх букв, а не буквы поверх трещин. Вот видите – трещинка… Такая же «родная», как и везде.
Увлекаясь, женщина говорила все с большим энтузиазмом, указывая то на один, то на другой участок картины:
– Микроскопа у меня, правда, сейчас нет. Когда-то был, но его выпросили на время и, как водится, не вернули. Все равно я способна разглядеть и так. Видите, я уже тут расчистила немного лак… Сразу же видно – подпись не смывали и не переписывали заново.
– Я вижу, что подпись в порядке, – ответил мужчина, даже не прикоснувшись к лупе. – А микроскоп, бинокулярный, у меня есть, если вам нужно – пользуйтесь.
– Вот удача! – Александра с лупой наклонилась к картине. – Мне нужно бы хорошенько рассмотреть Тьеполо. Он тоже тут, в портфеле. Там состояние полотна куда плачевнее.
– Я смотрю, вы запросто носите с собой довольно примечательные картины!
Оторвавшись от созерцания этюда, мужчина глубоко вздохнул, будто просыпаясь. Александра с удивлением отметила неприязненное выражение, написанное на его лице.
– Живу в довольно примечательном месте, так что приходится все ценное носить с собой, – пояснила женщина. – Мне нельзя сейчас оставаться в своей мастерской…
– Что-то случилось? – Валерий внимательно наблюдал за ней, а женщина все больше смущалась. – Вы приехали среди ночи… Ну? Я вижу, что-то стряслось?
Его сердечный тон оказал на Александру обессиливающее воздействие. Все тревоги и страхи этого бесконечного дня, который никак не мог завершиться, будто разом надавили на ее плечи. Закусив губы, женщина помотала головой, и с трудом выговорила:
– Не спрашивайте, или я разревусь. Я сто лет не плакала и не знаю, что со мной будет, если сейчас расклеюсь. Да, случилось, и случилось очень плохое. Только я не могу рассказать. Это… личное.
– Как хотите. – Валерий встал. – Пойду поставлю чайник, взгляну, как мать спит. На Петра надежда плохая, он сам уж давно уснул, небось.
И уже на пороге, обернувшись, добавил:
– Ночуете-то у нас?
Вопрос был задан таким естественным тоном, что Александра неожиданно кивнула:
– Если возможно…
– А что невозможного? – удивленно спросил мужчина. – Располагайтесь здесь. Я пойду к матери, подремлю там, в кресле, все равно с нею надо сидеть. Первые несколько суток она страшно задыхалась, присмотр был нужен ежеминутный. Ну а Петр переночует у себя, если не удерет. Ему все дома не сидится. Сейчас принесу вам белье… А утром поговорим о деле. Лучше на свежую голову. Беседа будет непростая…
Обернувшись, он вгляделся в темноту коридора и, понизив голос, добавил:
– Не хотелось бы, чтобы вы приняли меня за помешанного… Ну я сейчас вернусь. Скоро уж три.
Взглянув на старинные часы, которые так ей понравились в первый визит, Александра убедилась, что хозяин комнаты прав. Она чувствовала себя странно. Усталость, нервное напряжение, предчувствие приближающегося срыва – все будто вдруг исчезло. Сейчас женщина ощущала удивительную расслабленность, словно разом исчезли все причины, по которым ей стоило волноваться, – а ведь она всего-навсего сбежала от них на короткое время.
«Уму непостижимо, что может случиться за двое суток! – Подойдя к окну, женщина отвела край плотной шторы и оглядела спящий заснеженный переулок. – Вышло, как мне и приказал Эрдель – я бегу. Поздно, но бегу. Пусть пока не из Москвы, но кто знает, как все переменится завтра? Ведь ничто не кончилось. И Эрдель даже не подозревал о том, что мне устроит Рита, а ведь только “благодаря” ей я и сбежала из мастерской. Бог мой, а что подумает Марья Семеновна, если зайдет вдруг в квартиру Рустама, – а она-то зайдет! Мало того что прибрано – труп исчез! Она же решит, что это я подсуетилась… Что опять доказывает мою виновность…»
