Смерть Отморозка. Книга Вторая - Кирилл Шелестов
— Прежде чем ответить, я должен познакомиться с кандидатом, — сказал Норов.
— Знакомься, кто тебе мешает, — усмехнулся Моряк. — Вадик, свистни Илюху.
Оказалось, что кандидат прибыл с уголовниками и остался дожидаться в машине. Вадик сгонял вниз и вскоре вернулся вместе с ним.
«Пацанчик» был высоким крупным молодым очкариком, лет тридцати пяти, не больше; с темно-русыми волосами и добродушным улыбчивым лицом. Двигался он косолапо, вперевалку и производил впечатление увальня, однако голубые глаза из-под очков смотрели умно и лукаво. С Моряком он держался уважительно, но без страха, свойственного большинству коммерсантов в отношении грабивших их бандитов. Такой же доброжелательно-вежливый тон он взял и с Норовым. Звали его Илья Круглов.
Норов попросил его рассказать о себе; тот охотно поведал, что родился и вырос в Энгельсе, закончил с отличием Саратовский университет, вернулся в родной город, где открыл собственное дело, — фабрику по производству мебели. К этому он вскоре добавил торговлю матрасами и световыми приборами; у него было два магазина в Энгельсе и четыре больших — в Саратове. Бизнес его шел успешно, — на его предприятиях работало около тысячи человек, хотя местные власти строили против него козни и всячески притесняли, поскольку дочка мэра тоже хотела заняться светом и мебелью.
Городские нужды Круглов знал во всех подробностях, особенно занимала его тема ливневки, старой и прогнившей. Он считал, что ее необходимо менять и строить новый коллектор, иначе город захлебнется в дерьме. В разговоре он часто останавливался и, заглядывая в глаза собеседнику, спрашивал с утвердительным нажимом:
— Согласен? Правильно?
Его знакомство с Моряком Норова не удивило. В небольших городах вроде Энгельса все друг друга знали, тем более что Илья был, по местным меркам, большим коммерсантом, а Моряк — главным уголовным авторитетом.
— Нужно подумать, — сказал в конце встречи Коробейников, почесывая висок с видимой озабоченностью. Он никогда не отвечал сразу, — пауза позволяла назвать правильную цену.
— А че думать-то? — отозвался бригадир с легким неудовольствием. — И так все ясно.
— С нашей стороны все будет правильно, — выразительно прибавил Вадик. — Это означало, что оплата гарантируется.
— Мы посчитаем, — пообещал Володя.
— Считай, — усмехнулся Моряк.
Легкое презрение, — презрение вора к барыге, прозвучавшее в его интонации, Норова задело.
— Мы примем во внимание только общие расходы, — проговорил он спокойно. — Наших гонораров в смете не будет. Бухгалтера можете дать своего. Если мы, конечно, возьмемся.
Он перехватил сердитый взгляд Володи.
— А ты че, бесплатно что ль пахать будешь? — удивился бригадир.
— Мы разберемся, — сказал Норов и, улыбнувшись Пацанчику, прибавил его любимую фразу: — Согласен? Правильно?
— А если я пролечу? — забеспокоился тот.
— Ты не пролетишь.
Его уверенность понравилась Моряку.
— Должок за нами хочешь оставить? — хитро прищурился Моряк. — Тоже дело. А скоко ты, в натуре, на этих замутках навариваешь?
— У вас какое население? Двести тысяч?
— Двести пятьдесят, — поправил Круглов.
— Примерно две сотни зеленью, — подытожил Норов. — Плюс сотня в случае победы.
— Нормально, — кивнул Моряк. — Короче, в доляну решил зайти? Ладно, поглядим.
Уходя, он пожал руки Норову и Коробейникову, чего не сделал при знакомстве.
***
Норов бросил кочергу, отошел от Гаврюшкина к лестнице и тяжело опустился на ступеньку рядом с Анной. Кружилась голова и подташнивало, вероятно, из-за сотрясения мозга. Он хотел взять Анну за руку, но не решился. Она подняла на него трагические глаза, полные слез.
— Ты весь в крови! Тебе нужен врач! Постой, я сейчас.
Она вскочила, взбежала по лестнице в спальню, вернулась с мокрым полотенцем и принялась обтирать ему лицо и тело.
— Бровь разбита, вот тут тоже все рассечено. Надо зашивать!
— Потом. В холодильнике есть лед. Сунь его в пакет и принеси, хорошо? Лучше в два пакета.
— Да, да, одну минуту! Только немного вытру тебя.
Норов действительно был весь измазан кровью, которая шла не только из рассеченной брови и скулы, но и из уха.
— Больно? Тебе больно? — осторожно прикладывая полотенце, повторяла Анна, заглядывая ему в глаза.
— Ты не его жалей, ты меня, блин, жалей! — мрачно подал голос сидевший на полу Гаврюшкин.
— Тебя-то за что? — отозвалась Ляля. — Тебе-то ничего, а он, вон, весь пораненный!
— А может, у меня душа поранена?! — с глухим надрывом возразил Гаврюшкин.
— А ты стишок сочини, авось, полегчает, — посоветовал Норов.
***
Мэром Энгельса был некто Сидихин, толстый, краснолицый самоуверенный хам. Подчиненные боялись его раздражительного нрава: он устраивал им разносы на совещаниях, крыл матом без всякого стеснения и увольнял при малейшем выражении несогласия.
Городом он управлял почти пятнадцать лет, привык ощущать себя хозяином и любые посягательства на свою власть считал наглостью. Его встречи с избирателями обставлялись торжественно: с хлебом-солью, обязательной трибуной и толпой угодливых чиновников. Муниципальных служащих на них привозили автобусами, раздавали им плакаты и портреты мэра. Выступал Сидихин резко, бранчливо, ругал оппонентов, уверял, что такие как они прохиндеи и развалили страну, а такие как он, Сидихин, ее спасают; на них она и держится.
Изучив его манеру и замашки, Норов рекомендовал Пацанчику контрастную линию поведения: тот сам ездил за рулем, повсюду появлялся без охраны, с жителями держался запросто, говорил с ними не «в государственном масштабе», а об их насущных проблемах. Его предвыборным лозунгом, написанном на борту его «нивы», было: «Долой старый мусор с наших улиц!». В этом призыве горожане легко улавливали намек на надоевшего мэра и, завидев машину Пацанчика, многозначительно ухмылялись.
Административный рычаг, сильно расшатанный перестройкой и нетрезвыми непоследовательными реформами Ельцина, не был тогда давящим неумолимым прессом, каким он сделался позже. Главным оружием обеих сторон — и правящей и оппозиции, — являлись подкуп и компромат. Подкупом занимались бандиты — они знали в Энгельсе все ходы и выходы; Норов оставил за собой идеологию и агитацию. Он не столько топил Сидихина в грязи компромата, сколько делал его смешным на грубый простонародный лад.
Например, тот, в числе прочего, напирал в своих выступлениях на семейные ценности, призывая женщин рожать больше. Как-то утром жители Энгельса, проснувшись, обнаружили, что городские фасады и заборы покрылись призывами: «Засадихин, отдай алименты!». «Засадихин» звучало обидно; о реакции мэра можно было догадаться по тому, что все дворники в этот день старательно замазывали надписи краской. Народ потешался.
Вскоре появился еще один призыв, отражавший невоздержанность мэра в
