Гансйорг Мартин - Кордес не умрет
Милая девушка…
Они не должны обнаружить это письмо! Иначе на основании его возникнет мотив…
Шербаум достает ключ от моего номера и отпирает дверь. Комната такая же, как и любой другой номер в отеле перед отъездом постояльца — неприбранный, неуютный и холодный. Постельное белье уже снято и бесформенной кучей лежит в углу на полу. Моей папки на ночном столике больше нет. Где же она?.. Да, здесь! Кто-то положил ее на багажную полку рядом с открытым чемоданом. Наполовину папка прикрыта моей пижамой.
Что теперь?
Нас трое в комнате. Андерсен закрыл за собой дверь и стоит возле нее.
— Не будете ли вы так любезны упаковать свои вещи…
Шербаум показывает на раскрытый чемодан. Он отодвигает его и открывает ящик ночного столика. Ящик пуст.
Я беру папку вместе с пижамой и кладу в чемодан. Пижамная куртка попадает под папку. Я снова кладу ее так, чтобы она закрыла папку, снова вынимаю и кладу их вместе.
Пижама шелковая, и задача у меня не из легких: шелк все время соскальзывает с кожаной папки.
Наконец, папка полностью скрыта пижамой, и я нащупываю пальцами письмо. Новое решение: я хватаю письмо — служащие полиции стоят ко мне спиной! — и засовываю его (довольно толстый конверт, семь листов, полных уверений и разных других слов, читая которые, я чуть не сошла с ума) в рукав жакета. Так!..
Жакет узкий, с узким рукавом, и если я не буду махать руками, конверт едва ли выскочит наружу.
Я не показываю вида, что почувствовала облегчение. Письмо должно исчезнуть, я его куда-нибудь выброшу, прежде чем они…
— Может быть, вам помочь? — спрашивает Шербаум у меня за спиной.
— Спасибо. Уже готово.
Я запираю чемодан. Обыскивать женщину может только женщина — таков закон. Как хорошо, что я была замужем за юристом!
— Можно? — спрашивает Шербаум.
— Да.
Андерсен берет чемодан и выходит с ним из номера.
Снова я между ними, посередине. Нет никакой возможности бросить конверт в мусорный ящик или еще куда-нибудь.
Ребенка не надо во все это впутывать. Ей уже за двадцать. Последние четыре-пять лет я мало что о ней знаю. Разве она еще ребенок? Я думаю, да. Я, конечно, могу и ошибаться. Для того, кто любит, предмет его любви не предстает в истинном свете, и прежде всего — для матери. Черт возьми!.. Звучит, как цитата из какой-нибудь желтой газетенки, где некая тетя пишет таким стилем в разделе «Почтовый ящик»…
Мы подошли к лифту. Я так и не сумела избавиться от этого сумасшедшего письма. Письма, которое в руках обвинения может служить ключом к загадке следствия. Письма, из-за которого меня лет на двадцать упрячут за решетку. Я должна его непременно…
Туалет! Слева от лифта. Дамский. Шербаум не может мне запретить сходить в туалет. Сопровождать меня туда он вряд ли будет.
— Позвольте, герр комиссар, — сказала я, подойдя к двери дамского туалета.
— Минуточку! — Он взглянул на меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Никогда раньше я не встречалась с такой выдержкой. Он великолепно смотрится. Нет-нет, не в сексуальном плане, то есть… Если он потеряет самообладание… Он его не потеряет, нет. Но если…
Интересно, какой он мужчина? Как блестят его глаза, когда он целует?
— Один момент, — повторяет Шербаум и кладет мне руку на плечо. — Я не имею права отпустить вас одну.
Это звучит почти отечески, словно он боится за меня.
— Но… — Я не в состоянии протестовать.
— Один момент, фрау Этьен, — говорит он в третий раз. — Поставьте чемодан, Андерсен, — приказывает он блондину, — пройдите в открытую комнату и попросите девушку, которая ее убирает, сюда.
Андерсен выполняет приказ.
— Мы не можем вас отпустить одну, фрау Этьен, — говорит Шербаум снова, словно извиняясь, и продолжает: — Потому-то нас и двое, что арестованная женского пола. Таково предписание. Оно покажется вам нелепым, но поймите, если задержанная пожалуется: «служащий полиции ко мне приставал» или что-нибудь в этом роде… Вы себе не можете представить, что тогда…
К нам приблизилась полная девушка в белом фартуке:
— Вы звонили?
— Да, — сказал Андерсен.
— Мы вынуждены просить оказать нам услугу, — смешавшись, пробормотал Шербаум.
Девушка повернулась к ному и поджала губы:
— Какую?
Шербаум назвал свою фамилию, сказал, что он из криминальной полиции — большие глаза девушки в этот момент стали еще больше, — и объяснил, что просит меня сопровождать, поскольку мне захотелось в туалет.
— Дверь оставьте открытой — дама должна быть у вас в поле зрения, — сказал он без тени смущения.
Это было первое активное действие с его стороны.
— Все ясно? — спросил он.
— Да, да, конечно… — запинаясь, ответила девушка и внимательно поглядела на меня.
— Если что — позовите! Мы будем здесь — неподалеку, — сказал Шербаум, успокоившись… Затем он обратился ко мне: — Ну, фрау Этьен, пожалуйста, передайте мне, перед тем как уйти, документ или письмо, которое у вас в рукаве.
Он протянул руку.
Она показалась мне огромной и бледной.
Письмо! Боже мой!
Почему все так вышло?
Кто-то кричит. Это я…
Все. Темнота.
Письмо…
Где я? Чувствуется запах сигары. Что это за лампа? Что за комната?
Кто этот человек возле моей постели, который держит меня за локоть? Что случилось? Я не вижу его глаз: свет из окна отражается в его очках.
Я его не знаю. У меня болит распухший язык. Во рту противный привкус крови.
Сзади человека стоит другой. Он тоже носит очки и смотрит на меня сверху вниз. Он курит небольшую сигару. Его лицо я уже где-то видела…
Ах да, Шербаум.
— Как дела? — спрашивает стоящий у меня в головах незнакомец и отпускает мой локоть.
— Извините, — говорит он, — и называет фамилию, которую я не разбираю. — Я врач из этого отеля.
Письмо!
Я хватаюсь за правый рукав. Письма в нем нет.
— Вы в состоянии, фрау Этьен, дойти до машины или нужны носилки?..
— Спасибо, я думаю, что смогу идти.
Врач подставляет руку под мое плечо, чтобы помочь подняться. Я подымаюсь. Легкое головокружение. Я привожу в порядок свою юбку. Делаю несколько неуверенных шагов.
Проходя мимо зеркала, смотрю в него и пугаюсь своего лица, отраженного в нем.
— Пошли! — говорит Шербаум.
«Живо, Этьен, вперед», — слышится мне. Пустяки. «Номер двадцать, выходите, вода нагрета», — раздается где-то по соседству.
Ерунда! Возьми себя в руки! Ты же его не убивала. Это ты обязательно должна доказать.
Но — письмо…
Передо мной идет врач, сзади — Шербаум. Мы выходим из комнаты и покидаем отель.
Снаружи, в коридоре, стоит Андерсен — красавец-блондин. Лифт. Спускаемся вниз. Молчание. Шербаум вдавливает сигару в пепельницу. Врач покашливает. Я внезапно, видимо, под влиянием этого покашливания, а также запахов табака и рома, которые распространяет врач, чрезвычайно отчетливо вспомнила своего учителя математики в Макленбурге.
«Бетина Шиллинг, — говорил он, покашливая и распространяя вокруг сильный запах табака и слабый — рома, — у вас будут большие трудности из-за вашего необузданного темперамента; я бы даже назвал это отсутствием самодисциплины, а это приближается…»
Как давно это было? Двадцать два… Двадцать пять лет тому назад.
Теперь у меня перед глазами всплыли и другие картины..
Как это было тогда?
Картины прошлого возникают, как диапозитивы. Они все яснее, все отчетливее. Да, теперь я знаю…
* * *Шум. Звуки фанфар. Радиосводки в конце войны передают все чаще. Но все меньше говорят об истинном положении на фронте. Пугающая тишина темных зимних ночей после оглушительного, вибрирующего звука сирены.
Зарево на юго-западе. Там, где Берлин, идет наступление. Иногда раздаются выстрелы из тяжелых зенитных орудий в перерывах между сплошным грохотом разрывающихся авиабомб — далеко, далеко. Случается и поблизости, тогда дребезжат оконные стекла. В небе — близко, далеко, повсюду — ноющий звук летящих самолетов.
Однажды вечером по дороге домой — я возвращалась после праздника, посвященного окончанию школы, — меня застигла воздушная тревога. Я со всех ног бежала в бомбоубежище. Оно находилось под зданием гимназии, наполовину занятой каким-то военным штабом. Я была единственной представительницей женского пола среди двадцати — тридцати мужчин, одетых в форму, и ужасно задавалась.
Было холодно, и сравнительно молодой майор, командовавший людьми, дал мне глотнуть рома из фляжки. Я не привыкла к алкоголю, но не хотела говорить «нет», чтобы не казаться жеманной, и выпила три походных стакана. Мне сразу стало тепло, но в голове все смешалось, затуманилось. Короче, когда дали отбой воздушной тревоги, я была в стельку пьяной. Естественно, заметила слишком поздно, что я и майор остались в подвале одни. Этот рыжеватый блондин богатырского вида подошел ко мне, пошатываясь, положил руку на плечо и тихонько так начал говорить, какая я симпатичная девушка, что не надо волноваться, а надо быть с ним полюбезнее…
