Павел Давыдов - Этюд о Крысином Смехе
— А третий? Кто третий? — прервал я излияния мистера Блэквуда.
— Я! Я! Я буду третьим! — закричал он, шаря по карманам. — Проклятье, денег нет! Мистер Холмс! Найдите мои деньги! Во! Вспомнил! Тем вечером — представляете? — вечером! — заходил врач. Тоже, кстати, весьма подозрительная личность. Он иногда употребляет такие словечки… — Дэниел понизил голос и подозрительно осмотрелся по сторонам. — И называет это «латынь». Ну, например… Хомо, извините, сап… Нет-нет, это слишком. Я не буду. Мне просто стыдно. Такого даже от портовых грузчиков не услышишь. У меня тут рядом порт. Темза, корабли, матр-р-р-росы…
— Причем здесь матросы? — осведомился Холмс.
— И берег Англии пропал с-среди кипящих вод!.. — немелодично взревел мистер Блэквуд и с силой ударил кулаком по краю чаши для пунша. Та перевернулась, и на нас обрушился целый каскад брызг. — Это буря! Буря! Спасайтесь! В трюме течь!.. — заорал Дэниел.
— По‑моему, нам пора, — поспешно сказал Холмс и, схватив меня за руку, вытащил из зала. Кэб по-прежнему перегораживал прихожую, но чьими-то заботами уже был развернут в сторону выхода. По виду фыркающих лошадей было неясно, досталось ли им милости от господской кухни или нет, но тут уж мы были ни при чем. Воровато оглянувшись по сторонам, Холмс что было сил рванул кран, торчащий из медного резервуара в чулане. Мощная струя мутноватой, остро пахнущей жидкости ударила прямо в затоптанный пол.
— Пьянству — бой! — мстительно сказал великий сыщик, и мы поспешно вскочили в кэб. — Эй, поехали! — во все горло крикнул он, с силой захлопнув дверцу. — Бейкер-стрит, 221‑б!
Лошади рванули, и наш кэб, подскочив на пороге, понесся прочь от замка.
— Мы тонем! Капитан уходит последним! Боже, храни королеву! — неслось нам вслед.
— Ну и денек! — пробормотал Холмс и, откинувшись на спинку сиденья, закурил трубку.
Глава 4
На следующий день я проснулся довольно поздно. В квартире было пусто, а у моей кровати лежала записка: «Буду к вечеру. Ш.Х.». Я скомкал записку и швырнул ее в угол.
После вчерашних похождений настроение у меня было отнюдь не радужным. Напуганные криками Холмса и Блэквуда, лошади понесли и таскали нас по всему Лондону, пока Холмс, наконец, со свойственной ему прозорливостью, не догадался выглянуть в окно. Тут-то до нас дошло, что кэбмен остался в замке и кому-то из нас придется править экипажем. Нетрудно догадаться, что именно в этот момент в голову Холмса пришла очередная потрясающая мысль. Он сказал, что его нельзя отвлекать, потому что он должен размышлять, причем, размышлять в одиночестве. Мне пришлось лезть на место кэбмена. Раза два я чуть было не сорвался с крыши и больно ушиб коленную чашечку. Править кэбом я не умел, и лошади дружно ржали над моими попытками направить их на путь истинный… В конце концов, на Пикадилли-серкус нас остановил полисмен и поинтересовался, давно ли мы из сумасшедшего дома. Холмс ответил довольно резко. Полисмен обиделся и отвел нас в участок. По счастливой случайности, там оказался наш старый знакомый, инспектор Лестрейд — он‑то и проводил нас до дому. Правда, там нам пришлось напоить его горячим грогом и до утра развлекать разговорами. Точнее, развлекал его я, ибо на Холмса снизошло вдохновение, и он с самозабвением отдался сочинительству стихов.
Как я уже упомянул, в доме никого не было: видимо, Лестрейд ушел вместе с Холмсом. Выпив остывший кофе, я, от нечего делать, стал перебирать исписанные каллиграфическим почерком Холмса листки бумаги.
Это было то, что Холмс называл верлибрами. Вообще, насколько мне известно, верлибр или свободный стих не требует соблюдения рифмы или размера — что, конечно же, чрезвычайно упрощает процесс творчества. Однако Холмс считал, что этого мало. Так же свободно он обходился и со смыслом своих произведений, если только то, что они из себя представляли, вообще содержало хоть каплю смысла. Выпустив две монографии — «Сравнительная патологоанатомия верлибра» и «Верлибр как инструмент перевоспитания преступника», — Холмс возомнил себя величайшим поэтом и тонким ценителем поэзии. Не раз и не два за последние месяцы я замечал в его глазах мечтательную поволоку. В эти моменты он как сомнамбула поднимался с кресла и начинал ходить взад‑вперед по гостиной, натыкаясь то на диван, то на шкаф со своими любимыми пузырьками и мыча при этом что-то страстное. После этой непременной прелюдии мой друг бросался к столу и писал, писал, писал… А потом начинал декламировать вслух сочиненные перлы. Немногие с честью выходили из этого испытания…
Читать верлибры Холмса было почти так же мучительно. Осилив с десяток виршей, в верлибре под номером сто восемьдесят девять (Холмс нумеровал свои произведения) я наткнулся на строчку: «Ватсон, синий, как бумажная бритва…» — и понял, что поэзии на сегодня хватит. Одевшись, я вышел из дома и направился в центр.
Часа в четыре, отдохнувший и повеселевший, я неторопливо прогуливался по берегу Серпентайна в Гайд-парке. Я размышляя о том, как хорошо было бы поселиться где‑нибудь на лоне природы, вести там безгрешную патриархальную жизнь, подальше от треволнений большого города, от надоедливых посетителей, от Холмса…
От этих мыслей меня отвлек подозрительный шум, доносящийся из глубин парка. Две или три минуты я прислушивался, тщетно пытаясь определить источник этого шума, который, судя по всему, неумолимо приближался ко мне. Встревоженный, я замер на месте, готовый в любой момент ринуться с места.
Внезапно кусты в дальнем конце аллеи раздались, и моему взору предстало ужасное зрелище. Прямо на меня, по ухоженным газонам и клумбам парка неслась громадная ревущая толпа. Человек сто почтенных лондонцев, размахивая тростями и клюшками для гольфа, гнались за джентльменом в темном плаще, который, не оборачиваясь и не останавливаясь, швырял в толпу маленькие книжонки, что еще больше разжигало страсти. Джентльменом был Холмс.
Решение созрело моментально.
— Спасайтесь, Холмс, за вами гонятся! — крикнул я и стремглав бросился в боковую аллею, справедливо полагая, что сделал для своего друга все возможное.
Холмс стремительным рывком обошел меня, резко свернул в сторону и, взмахнув руками, исчез в кустах. Я бросился за ним и в следующее мгновение почувствовал, что стремительно лечу в пустоту. Перед моими глазами пронеслись стены канализационного колодца, и я упал на что-то мягкое…
В чувство меня привел знакомый голос.
— Вы не ушиблись, Ватсон? — заботливо спросил Холмс, пытаясь выбраться из-под меня.
— Нет‑нет, нисколько, — проговорил я, все еще плохо понимая, что же, собственно, произошло. Сверху донесся топот двух сотен ног. Буквально за секунду он достиг апогея и постепенно затих.
Холмс был доволен, как никогда.
— Как здорово мы их провели! — гордо сказал он. — Слезьте с меня, Ватсон, вы, право, несколько тяжелы… Благодарю вас. Вот теперь мы можно спокойно поговорить. — В полусумраке я разглядел, что он задумчиво смотрит туда, откуда мы прибыли. — Правда, появляться наверху нам сейчас не стоит. Я потом объясню вам почему. Но нам дьявольски повезло. Мы вернемся, может быть, и не самой короткой, но уж, наверняка, самой безопасной дорогой. Следуйте за мной!
В руках моего друга неожиданно появился потайной фонарь. Вспыхнул свет, и Холмс смело шагнул в неведомое. Я последовал за ним.
Никогда прежде мне не доводилось лицезреть лондонской канализации. В блеклом свете фонаря моим глазам предстал бесконечный лабиринт коридоров или, что, наверное, точнее, гигантских труб футов семи в диаметре, по дну которых медленно и величественно текли нечистоты. Потрескавшиеся местами стены были покрыты неприятными бурыми наслоениями. Из глубины несло холодом и сыростью.
Холмс, вероятно отлично знавший дорогу, уверенно шел вперед.
— Ну что же, Ватсон, — начал он. — По‑моему, дело Блэквуда закончено. Так кто же, вы думаете, взял деньги?
Честно говоря, за прошедшие полдня я начисто забыл о существовании Блэквуда и его проблем, и мне совершенно не хотелось возвращаться к ним даже мысленно. Но, зная, что от Холмса просто так не отвяжешься, я напряг все свои умственные способности, вспомнил все прочитанные мною детективные рассказы, а также все преступления, которые меня угораздило расследовать вместе с Холмсом, и сказал:
— Может быть, я ошибаюсь, но, судя по описанию Дэниела, его младший брат — это самая безупречная личность из всех подозреваемых. А как показывает опыт, это-то и является наиболее подозрительным. Обычно преступником оказывается человек, которого меньше всего склонны подозревать в совершении преступления. Следовательно, деньги взял Грегори Блэквуд.
— Отлично, Ватсон! — воскликнул Холмс. — Вы выстроили великолепную логическую цепь!.. Которая, к сожалению, не выдерживает никакой критики. Настоящий преступник — леди Гудгейт!
