Фредерик Дар - С моей-то рожей

– Но если вы обнаружите себя, вам не поздоровится!

– Я знаю.

– И что же?

Медина уже не мог сдерживать возбуждение. Он заерзал на месте, дрожа всем телом, как пес во время дрессировки. Его глаза на белом лице сверлили меня, как два буравчика.

– Ну же, месье Руа, что вы собираетесь предпринять?

Я вспыхнул от гнева.

– Что вы хотите от меня услышать? Или вы думаете, что первый обратили внимание на эту проблему? Да я, мой дорогой, долгие годы только об этом и думаю. И прекрасно осознаю, особенно после моего возвращения в Париж, что выхода нет. Журналист, который лишен возможности обнаружить себя, не имеет ни малейшего шанса пристроить куда-нибудь свою писанину.

Медина задумчиво подул на свой дымящийся кофе, затем неторопливо отхлебнул пару глотков. Острый кадык под туго натянутой кожей тощего горла заходил ходуном.

– Выход есть из любой ситуации, месье Руа.

Медина допил кофе и, достав из верхнего кармана куртки большой шелковый платок, вытер им губы.

– Живя в Испании, вы забыли, что для француза нет ничего невозможного.

Он вместе с креслом придвинулся ко мне поближе. Огонь в камине, разгоревшись в полную силу, весело потрескивал, языки пламени отбрасывали на стены танцующие тени.

– Месье Руа, мне кажется, я нашел решение.

Я затаил дыхание. В эту минуту решалась моя судьба.

– Пойдемте со мной!

Он поднялся. Я, с трудом выкарабкавшись из глубокого мягкого кресла, последовал за ним в соседнюю комнату – его кабинет. Там стоял огромный стол, заваленный бумагами, другой стол, поменьше, с пишущей машинкой, и секретер. На секретере я увидел свою собственную фотографию в деревянной рамке. Я помню ее очень хорошо. Меня щелкнули с сигаретой в зубах в редакции, посреди кип газет и шеренги телефонных аппаратов. Клубы сигаретного дыма заволокли часть лица. Это была отличная фотография. Она не только раскрывала суть моей личности, но и поражала своими художественными достоинствами.

Медина улыбался.

– Это фото свидетельствует о моем восхищении вами, месье Руа. Оно всегда и везде находилось рядом с моим рабочим столом. Если я что-нибудь написал и испытывал чувство удовлетворения, мне достаточно было бросить взгляд на ваше лицо, чтобы понять всю слабость своего опуса.

Я был растроган. Фото производило впечатление моего второго "я", которое связывало меня нынешнего с дорогим сердцу и невозвратно ушедшим прошлым. Я схватил руку Медины и яростно ее затряс.

– О, благодарю вас!

Мое волнение передалось ему, и в порыве чувств он выпалил:

– Месье Руа, вы будете жить у меня!

Предложение прозвучало столь неожиданно, что я некоторое время не мог вникнуть в его смысл.

– Вы сами видите, дом большой, а нас всего двое. Вы будете жить на втором этаже. Никто вам не помешает, вы сможете в полной безопасности писать все, что душе угодно. Я же, месье Руа, займусь публикацией наших творений.

Отодвинув стопку газет, он присел на край стола и пугающе пристально глядел на меня, как тогда, в кафе.

– Надо полагать, вы шутите? – еле слышно вымолвил я.

Мой растерянный взгляд тем временем блуждал по уютной маленькой комнате с рядами книг, секретером в стиле Людовика-Филиппа, корзиной для бумаг, забитой обрезками газет, а моя фотография, казалось, внимательно наблюдала за мной.

– Разумеется, я говорю серьезно. Подобными вещами не шутят.

– Но, Медина, это же неразумно! Мы даже толком не знаем друг друга!

– Извините, но я вас отлично знаю.

– Одумайтесь, кто же берет себе в постояльцы такого человека, как я? Смею вам напомнить, что я приговорен к смертной казни!

– Для меня вы Жан-Франсуа Руа, один из лучших писателей своего поколения, если не самый лучший...

– Вы мне льстите.

– А ваш приговор лишь делает вам честь... Такой человек, как вы, боец по натуре, обязательно должен когда-нибудь в своей жизни быть приговорен к смерти...

Я не смог удержаться от улыбки, услышав последнюю фразу. Мой хозяин, видимо, уже принял твердое решение и теперь был готов приводить самые нелепые доводы, чтобы уговорить меня. Никогда в жизни мне не делали более заманчивого предложения. Этот домик, закутанный в осеннюю листву, был для меня спасительным берегом, убежищем, настоящим спасением. Однако я не мог избавиться от тревоги.

– Почему вы мне это предлагаете? – спросил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза.

Медина невозмутимо ответил:

– Я люблю свое ремесло и испытываю самое настоящее отчаяние, когда вижу такого человека на краю гибели. Ведь людей, подобных вам, крайне мало. Современные писатели воспевают безысходность, проповедуют отречение от всего и вся. У них есть сердце, но отсутствует пол. Я мечтаю о возрождении Жана-Франсуа Руа! Вы меня понимаете?

– Разумеется, но и вы, дорогой мальчик, должны понимать, что эта задача столь же благородна, сколь неблагодарна. Вы хоть представляете себе, чем обернется наше совместно проживание? Поначалу вам, видимо, будет забавно иметь под своей крышей Жана-Франсуа Руа, но очень скоро наступит усталость. У вас свои привычки, у меня свои, притом отвратительные. Я заранее вас предупреждаю. Вспомните, наконец, что даже браки по любви редко сохраняются...

– На этот случай у нас предусмотрен развод, – прошептал Медина, – но я уверен, что вы достаточно умны и хорошо воспитаны, чтобы не доводить дело до крайностей. Мы сумеем поладить!

Я задумался. Медина предлагал мне уникальную возможность возродиться из пепла. Упускать шанс, который навязывается с бесстыдством уличной девки, было бы просто глупо.

– Но вы не можете решать подобные вопросы один, старина. Мне кажется, ваша жена не будет в восторге, если я поселюсь в вашем доме.

– Ошибаетесь. Она восхищается вами ничуть не меньше меня, я сумел привить ей это.

– Послушайте, но у нее еще молоко на губах не обсохло, когда я покинул страну.

– После вас остались ваши работы.

Медина открыл секретер, и я увидел все шесть своих томов, изданных до войны, в кожаном переплете с золотым обрезом.

– Моя жена знает их наизусть, можете сами проверить. Она очень умная девочка.

– Не сомневаюсь. Только любая, даже самая умная женщина остается прежде всего женщиной. А женщина, поверьте моему опыту, любит ощущать себя в собственном доме полновластной хозяйкой, и если кто-то стряхивает пепел на ковер, то, несмотря на все его таланты, для нее он будет просто хамом и невежей. Понятно вам?

– Эмма не делает культа из ковров. Она сама частенько прожигает сигаретой роскошные вышитые простыни из своего приданого.

Я расхохотался.

– Похоже, у вас железная воля!

– Да.

Приблизившись к секретеру, я взял в руки одну из своих книг, которая мне особенно нравилась. "Стройсь!" – так назывался этот довольно беспощадный памфлет на армию. Листая книгу, я испытывал странное ощущение, будто встретил старого друга, образ которого, голос, манеры уже слегка стерлись в памяти.

– О, это настоящая литература, – улыбнулся Медина. – У вас будет возможность перечитать эту книгу...

– Не перечитать, а прочитать! – уточнил я. – Я ее написал, но никогда не читал, даже корректуру. Подобного рода перченой прозе противопоказана тщательная отделка! Ее выплевывают, как яд. Вы когда-нибудь встречали гадюк, озабоченных своим ядом?

– Какой же вы необыкновенный человек!

– Необыкновенный человек, который сдохнет самой банальной смертью, уж поверьте!

Я захлопнул книгу.

– Горячие слова, горячие мысли, которые стынут по мере того как желтеет бумага. С чем его едят, Медина? Куда это ведет? Я всю жизнь указывал другим людям на их слабости, непоследовательность, ненадежность, а в итоге оказался самым слабым, непоследовательным и ненадежным из всех!

Услышав мои слова, Медина вспыхнул от возмущения. Его щеки покрылись нездоровыми пятнами. Вырвав из моих рук книгу, он закричал:

– Это неправда, Руа! Вы не имеете права говорить подобные вещи! Людям ничуть не меньше, чем кровать для сна, необходим кнут, который заставлял бы их двигаться вперед!

– Глупости, Медина! Возница похоронных дрог не пользуется кнутом. Лошади сами отлично знают дорогу на кладбище.

– Честное слово, вас как будто кастрировали!

Я чуть было не влепил ему пощечину, но сдержался, и внезапно нервное напряжение исчезло.

– Меня не кастрировали, просто предоставили возможность поразмыслить. В течение тринадцати лет я анализировал всю свою предшествующую писанину и пришел к выводу, что мои книги никуда не ведут. Собственно, ничто никуда не ведет! Едва затеплившись, жизнь переходит в смерть. Нас зовут "существами", но мы не существуем. В этом – главное хвастовство двуногих тварей!

Медина слушал меня с нескрываемым восхищением.

– Ну да, – приговаривал он. – Ну да! Вы остались прежним, не растеряли, несмотря ни на что, свою резкость и язвительность. Когда вы бьете себя в грудь, то ломаете ребра! Вы можете сколько угодно стричь себе ногти, ваши звериные когти останутся при вас!