Элла Никольская - Требуется наследник
Павел пожал плечами, поинтересовался:
- Так вы рассчитываете ценности найти и - как бы это сказать? Вернуть в семью?
- Да нет, это вряд ли, - вполне разумно и трезво ответил гость, - Вот если бы дом удалось вернуть. Или хотя бы землю. Я слышал, что в окрестностях Москвы земля чрезвычайно дорога.
- Это вы в Буэнос-Айресе слышали? Насчет подмосковной земли?
Все-таки сумасшедшим Аким Александрович явно не был. Уловил недоброжелательность и насмешку в речах Павла. Сложил аккуратненько драгоценную реликвию и, обменявшись взглядами с Григорием, поднялся:
- Благодарю за гостеприимство, Мария Фоминична. Лизанька... Юрий Анатольевич... Приятно было... Надеюсь, еще свидимся.
Каждому от гостя по легкому кивку, Гриша отделался общим поклоном - и дверь за ними закрылась, а вскоре слышно стало, как отъезжает "мерседес".
Оставшиеся переглянулись.
- Паша, нарисуй-ка этот план, как запомнил. И фасад. Лиза, ему помоги. Юрий Анатольич, у вас лист бумаги найдется?
В голосе Конькова - командные нотки и азарт. Надо же...
- А вы все же думаете... - завел было Станишевский.
- Думаю - не думаю... Нынешний-то план дома наверняка у вас есть, вот сейчас и сверим.
Пока Павел и Лиза, споря и толкая друг друга над столом плечами, пытались по памяти воспроизвести привезенный из-за границы план и общий вид здания, Коньков в сопровождении Марьи Фоминичны совершил обход той части дома, что принадлежала ныне Станишевскому.
- Веранду позже пристроили, - заметил он и, отойдя, насколько позволял забор, долго разглядывал крышу с двумя башенками. - Говорите, много таких домов было? Возможно. Но это не аргумент. И купол между двумя башнями вполне мог поместиться. Его бы в первую очередь ликвидировали: зимний сад, буржуазная роскошь, только весь дом выстудит... А вы не припомните, Марья Фоминична, что тут еще сносилось да пристраивалось? Крыльцо по центру имелось?
- Если и было, то с другой стороны, - раздумчиво сказала Марья Фоминична. - Мы с вами как бы позади большого дома находимся. Видите четыре окна, два наших и два соседских. А раньше дом был вдвое шире, смотрите, даже стена осталась...
Действительно, с боку выступала небольшая, с полметра, часть стены, бревна неприкаянно торчали, концы их были черные, будто обугленные.
- Пожар, что ли, случился?
- Был пожар. Нежилая часть горела, а где люди жили - там они сами огонь кое-как залили. Я, знаете, тогда в родильном доме лежала с Лизанькой. А жили мы на соседней улице, близко совсем. Тоже могли сгореть запросто...
- Выходит, полдома сгорело, а другая половина осталась, и в ней до сих пор живут... И мы с вами чай пьем. А башни как уцелели?
- А они только над этой частью построены, перед ними стеклянный коридор такой был, а между ними крыша круглая...
Коньков уставился на женщину, начал вдруг внимательно ее разглядывать, чем немало бедную смутил.
- Выходит, вы много чего помните, а, Марья Фоминична?
- Помню, да забыла как-то. Ни к чему вроде. Я в Малаховке с детства, отца до войны еще сюда на работу перевели, он из-за жилплощади согласился. В Москве в подвале бедовали. А тут сразу две комнаты дали во флигеле. Мама все повторяла: прямо свет увидели...
- Во флигеле, говорите? - как бы вскользь проронил Коньков.
- Ну да, во флигеле, - подтвердила собеседница и осеклась, продолжила неуверенно:
- Так тогда называли: флигель.
Похоже, ее дом, возможно, еще до приезда ее родителей с большим домом не соединялся, а флигелем его окрестные жители называли по привычке... Где тогда второй флигель? Их два должно быть, по обе стороны. Коньков прикинул: с того места, где они с Марьей Фоминичной стояли, виднелся за забором убогий домишко, допустим, бывший флигель с садом, выходившим на соседнюю улицу. А там, где симметрично ему должен бы находиться его собрат, торчало, за другим уже забором, с противоположной стороны нечто вовсе несуразное: шпиль над острой, крытой гофрированным железом крышей.
- Там Олег, "новый русский" построился, - зашептала Марья Фоминична, Здешний. Это у них беседка, а дома-то и не видать отсюда. И с улицы не видно.
Та-ак, второй флигель, стало быть, приказал долго жить. Но был ведь?
Из соседского окна в той части дома, что Станишевскому не принадлежала, давно уже наблюдала за ними замызганная тетка, и не догадаешься, что профессорская дочка. Родственница, выходит, господину Калкину. Коньков, сделав вид, будто ничего не замечает, спросил погромче:
- А во второй половине дома кто проживает?
- Психопатка эта, которая с Тамарой Геннадьевной судилась. Сутяга, все ее тут знают.
- Ну, сутяга - это я понимаю. А психопатка-то почему?
- А у нее кошек человек семь, да пять собак!
- И пять человек собак, - поправил распалившуюся собеседницу Коньков, - Любить животных, Марья Фоминична, вовсе не грех, ваша соседка просто добрая женщина.
Наблюдательница скрылась за занавеской. Коньков повторил:
- Добрая, добрейшая. Я и сам всякое зверье обожаю.
И, взяв Марью Фоминичну под руку, увлек ее на веранду со словами:
- Там без нас соскучились.
Но никто, как выяснилось, не скучал. Вокруг стола по-прежнему сидели хозяин и Лиза с Павлом, а на клеенке красовалась распахнутая шкатулка: открыл-таки Павел заветный ларец простой шпилькой. И обнаружил там письмо, которое теперь вслух и читали.
- Садитесь, только что начали, - прошептала Лиза, как в кино.
"Дорогая Ташенька! Наконец-то получил сегодня долгожданное письмо. Признаться, не ожидал подобного финала. Письмо это напомнило мне твое первое послание из Лейпцига по моем возвращении из Монте-Карло. Да, как видно, ты примерная дочка и пляшешь как нельзя лучше под дудку родителей, хотя и упрекаешь в этом меня. Письмо твое поставило меня снова на реальную почву - меня, безумца, мечтавшего о невозможном. Я эти две недели буквально грезил твоим приездом, у меня и в мыслях не было, что ты не отзовешься на подобный призыв. Но увы - я ошибся. Действительность оказалась сильнее грезы. Ты так грубо разбила мои мечты.
Если у тебя действительно не было возможности приехать сюда, то ты должна бы написать иначе. Твои фразы "неужели же ты думаешь, что я теперь могу поехать за границу" и "В какое глупое положение ставишь ты меня перед моими родными, разве они малые ребята, которыми можно крутить вправо и влево" режут острее ножа. Выходит, страдания любимого человека для тебя важнее воображаемого глупого положения родителей. Наконец, от тебя ведь не требовал никто моментального приезда, можно было приехать и через месяц. Получи я твое письмо, подобное моему, я непременно бросил бы все, не думая о "глупых положениях".
Да, не ожидал я от тебя такой горькой обиды. Твоя поездка в Россию в самом корне смешна и бессмысленна, я тебе это говорил, но ведь с вами нельзя спорить. Твоя подчеркнутая фраза: "Разве ты должен скрывать, что женишься на мне?" до сих пор причиняет мне острую боль. Стыдно, Таша! Все письмо написано как бы с целью потиранить меня. Представь себе, что для меня играет роль, какая у нас будет свадьба. Разумеется, это не вопрос жизни и смерти, но тем не менее... Я не желаю, чтобы на моей свадьбе скоморошествовали и острили на наш счет люди, которых я знать не знаю и не желаю знать. Нужно быть хоть немного наблюдательным, чтобы, присутствуя на свадьбе, заметить те циничные замечания и ухмылки, которые позволяют себе "приглашенные". Для большинства это вполне естественно, но меня приводит в ярость мысль, что это будет и со мной. Неужели для меня ты не могла отказаться от всей этой "помпы", венчального платья, верховых, карет и прочего. Из-за того, что твоим родным хочется венчать тебя там и так, как требует их материальное и общественное положение, считаясь с кругом наших знакомств, а также с неизвестным и не имеющим ничего общего с нами князем Т., я должен поступиться своим личным мнением.
А какое мне дело до материального и общественного положения твоих родных? Я искал тебя, а не денег и протекции. Ведь моя мать меня отлично поддерживает, а при надобности окажет и протекцию, не хуже той, которой располагает твой отец.
Поверь, ничто не заставит меня отступиться от того, что я решил. Именно: венчаться без всякой помпы и за границей! Решение мое бесповоротно. Я ставлю на карту все и рискую всем, но надеюсь выиграть.
Ты меня спрашиваешь, Таша, почему я не подумаю о тебе. Напротив, я думаю о тебе слишком много. Как только я не сошел с ума за эти две недели. Нервы так истрепались, что я сейчас ни на что не способен. Экзамены по всей вероятности держать не буду.
Ты пишешь, что если любят так, как мы с тобой, то готовы на все. Но где же это "все" с твоей стороны, дорогая моя Таша? Если хочешь доказать мне свою любовь - приезжай. Целую. Привет Мормышке. Твой Сергей"
-Длинное какое письмо, сейчас таких не пишут, проще по телефону поругаться, - сказала Лиза. Коньков отобрал у нее пожелтевший листок.
- Бумага необычная, шелковистая - все раньше умели делать. И почерк разборчивый, наверно, в гимназиях так буквы учили выводить. Разные там яти, "и" с точкой и твердые знаки в конце. А самое интересное знаете что? Дата. Первое августа одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Он, заметьте, в Дармштадте, то есть в Германии, а она - в России.
