Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти

«Бедный отец Барнс, – подумала она; раздражение уступило место сентиментальности. – Он такой же неудачник, как и я». Она чувствовала, как дрожит стоящий рядом Даррен. Нужно, чтобы кто-нибудь отвез его домой. О Господи, как все это скажется на нем, на них обоих? Отец Барнс по-прежнему стоял возле нее, вертя в покрасневшей от холода руке ключ.

– Святой отец, – мягко сказала она, – мы должны вызвать полицию.

– Полицию. Конечно. Да, мы должны вызвать полицию. Я позвоню из дома, – согласился он, но продолжал в нерешительности топтаться на месте. И тогда мисс Уортон неожиданно спросила:

– Вы их знаете, святой отец?

– О да, да. Бродяга – это Харри Мак. Бедный Харри. Он иногда ночевал здесь, на крыльце.

Излишне было ей это сообщать. Она знала, что Харри любил ночевать на крыльце под открытым небом. В дни своего дежурства она убирала за ним крошки, бумажные пакеты, разнокалиберные бутылки, а порой кое-что и похуже. Ей следовало бы узнать его: эта шерстяная шапка, куртка… Но она не стала раздумывать над тем, почему не признала бродягу, а осторожно поинтересовалась:

– А тот, другой, святой отец? Его вы тоже узнали?

Он посмотрел на нее сверху вниз, и она увидела на его лице страх, замешательство, но более всего – своего рода изумление перед чудовищностью осложнений, которые ожидали впереди. Медленно, отведя взгляд, он произнес:

– Другой – это Пол Бероун. Сэр Пол Бероун. Он является – являлся – министром короны.

Покинув кабинет комиссара и вернувшись в свой собственный, коммандер[5] Адам Дэлглиш сразу же позвонил главному инспектору Джону Массингему. Абонент схватил трубку после первого же гудка, в дисциплинированно сдержанном голосе инспектора явно ощущалось нетерпение.

– Комиссар говорил с министерством внутренних дел, – сказал Дэлглиш. – Мы берем это дело, Джон. Новый отдел получит официальный статус в понедельник, так что мы опережаем события всего на каких-то шесть дней. А Пол Бероун формально все еще может считаться членом парламента от северо-восточного Хартфордшира. Он направил заявление канцлеру казначейства о сложении с себя полномочий парламентария, видимо, в субботу, но никто, судя по всему, точно не знает, откуда вести отсчет: от дня, когда заявление получено, или от дня, когда оно подписано канцлером. Так или иначе, все это носит сугубо академический характер. Мы в любом случае берем дело.

Процедурные подробности отставки парламентариев Массингема интересовали меньше всего; он спросил:

– Сэр, оперативники уверены, что тело принадлежит сэру Полу Бероуну?

– Одно из тел. Не забывай о бродяге. Да, оно принадлежит Бероуну. На месте найдены свидетельства, подтверждающие его личность, и приходский священник опознал его, он был с ним знаком – Бероун не впервые проводил ночь в ризнице церкви Святого Матфея.

– Странное место он выбрал для сна.

– Или для смерти. Ты говорил с инспектором Мискин?

С тех пор как они работали вместе, оба называли ее Кейт, но сейчас Дэлглиш предпочел оперировать званиями.

– Она сегодня выходная, но мне удалось застать ее дома, – ответил Массингем. – Я попросил Робинса собрать ее принадлежности, и мы договорились встретиться на месте. Других членов команды я тоже предупредил.

– Хорошо, Джон. Возьми «ровер», ладно? Жду тебя перед входом. Через четыре минуты.

Ему пришло в голову, что Массингем, быть может, не сильно огорчился бы, не застань он Кейт Мискин дома и не сумей связаться с ней каким бы то ни было другим способом. Новый отдел, или отряд, как его называли, был создан в СИ-1 для расследования тяжких преступлений, которые – по политическим или иным соображениям – требовали особо деликатного подхода. Дэлглишу было настолько самоочевидно, что отделу потребуется детектив-женщина, что он обратил всю свою энергию на поиски правильной кандидатуры, не задумываясь о том, насколько хорошо та впишется в команду, и отобрал двадцатисемилетнюю Кейт Мискин, ознакомившись с ее резюме, побеседовав с ней и убедившись, что она обладает теми качествами, которые он считал необходимыми. Их же он более всего ценил в детективе вообще: ум, смелость, ответственность за свои поступки и здравый смысл. Что еще она могла предъявить, предстояло увидеть со временем. Дэлглиш знал, что они с Массингемом прежде работали вместе: он был только что повышенным в звании дивизионным детективом, она – сержантом. Ходили слухи, что отношения между ними порой складывались весьма бурно. Но с тех пор Массингем научился сдерживать некоторые свои предубеждения, равно как и свой печально известный нрав. К тому же свежее, ломающее устоявшиеся традиции влияние и некоторое здоровое соперничество могли оказаться более полезными для дела, чем тайный, наподобие масонской ложи, мужской союз, который зачастую связывает команду, состоящую исключительно из офицеров-мужчин.

Дэлглиш принялся быстро, но методично очищать письменный стол, потом проверил свою «убойную сумку». Он дал Массингему четыре минуты и знал, что тот будет на месте вовремя. Сознательным усилием воли Дэлглиш уже перешел в ту реальность, где время отмерялось с предельной точностью, малейшим деталям уделялось внимание, граничащее с одержимостью, и все органы чувств – слух, обоняние, зрение – были в постоянной готовности уловить едва заметное подрагивание века или тончайший оттенок голоса. Он выезжал из этого кабинета на столько трупов, найденных в такой разной обстановке, на таких разных стадиях разложения – старых, молодых, жалких, ужасающих… Общим для них было лишь одно: все эти люди умерли насильственной смертью от чужой руки. Но нынешний случай был совершенно особым. Впервые в своей профессиональной жизни Дэлглиш знал жертву и испытывал к ней симпатию. Он сразу сказал себе, что бессмысленно рассуждать, какое отличие (если таковое вообще будет) привнесет этот факт в ход расследования. Однако теперь он не сомневался, что отличие существует.

«У него перерезано горло, – сообщил комиссар. – Вероятно, его собственной рукой. Но есть еще и второй труп, труп бродяги. Похоже, дело обещает быть неприятным по целому ряду причин».

Его реакция на эту новость оказалась отчасти предсказуемой, а отчасти более сложной и больше выбивающей из колеи, чем он мог предположить. Человек, естественно, испытывает шок при известии о неожиданной смерти любого, даже случайного, знакомого и не сразу может в нее поверить. Дэлглиш испытал бы не менее сильное потрясение, узнай он, что Бероун умер от коронаротромбоза или погиб в автокатастрофе. Но в данном случае за потрясением последовало ощущение личной причастности, возмущения, опустошенности, а потом – приступ печали, не настолько тяжелой, чтобы назвать ее горем, но гораздо более острой, чем просто сожаление. Глубина этого чувства удивила его самого, однако оказалась недостаточной, чтобы он мог сказать: «Я не могу взять это дело. Я слишком заинтересован, слишком пристрастен».

Ожидая лифт, он убедил себя, что его заинтересованность в этом деле ничуть не больше, чем была бы в любом другом. Бероун умер. Его, Дэлглиша, работа состоит в том, чтобы выяснить, как и почему. Пристрастность же имеет отношение к работе, к живым, а не к мертвым.

Едва он успел выйти через крутящуюся дверь, как «ровер» с Массингемом за рулем въехал на пандус. Садясь на переднее сиденье, Дэлглиш спросил:

– Дактилоскопист и фотограф едут?

– Да, сэр.

– А лаборанты?

– Они послали старшего биохимика. Она будет ждать нас на месте.

– Тебе удалось связаться с доктором Кинастоном?

– Нет, сэр, только с его экономкой. Доктор летал к дочери в Новую Англию. Он всегда навещает ее осенью. Его рейс ВА-214 в 19.25 уже приземлился в Хитроу, но доктор, вероятно, застрял на Западном шоссе.

– Продолжай звонить ему домой, пока не застанешь.

– Доктор Грили может приехать, сэр. У доктора Кинастона после долгого перелета будет нарушение суточного ритма.

– Мне нужен Кинастон, с нарушением суточного ритма или без оного.

– Этому трупу все только самое лучшее? – поинтересовался Массингем.

Что-то в его голосе – некий оттенок иронии или даже неуважения – вызвало у Дэлглиша раздражение. «Боже мой, – подумал он, – неужели я проявляю излишнюю чувствительность в отношении этой смерти, еще не увидев труп?» Он молча пристегнул ремень безопасности, и «ровер» плавно выехал на Бродвей – дорогу, которую менее двух недель назад он пересекал, направляясь на встречу с сэром Полом Бероуном.

Глядя прямо перед собой, лишь отчасти воспринимая мир за пределами замкнутого комфорта автомобиля, почти не замечая, как руки Массингема поглаживают руль, как почти беззвучно переключаются скорости, как мелькают огни светофоров, он сознательно позволил своим мыслям отрешиться от настоящего, от гадания о том, что ждало впереди, и стал мысленным усилием восстанавливать в памяти каждый миг той последней встречи с покойным, словно от того, насколько точно он сумеет это сделать, зависело нечто чрезвычайно важное.