Уильям Айриш - Танцующий детектив
Он наступил мне на ногу и продолжал:
— Итак, мы знаем, как он танцует, знаем, что любит «Беднягу мотылька» и знаем, какой у него перстень. И еще знаем, что рано или поздно он вернется.
Все это было хорошо, но мне пришлось прилагать все силы, чтобы не остаться инвалидом. Господи, как он топтался по моим мозолям! Я попыталась намекнуть, так, между прочим:
— Но вы же не можете его ловить, если все время танцуете?
— Это только кажется, что я не охочусь за ним. Если бы я стоял у стенки, он бы просек меня за милю и тут же смотал удочки. То, что я вам сказал, строго между нами. Ваш шеф, разумеется, в курсе, он и сам заинтересован нам помочь. Этот убийца может пустить ко дну его бизнес.
— Я буду молчать как рыба, гарантирую. Остальные девицы меня просто не интересуют. Джулия была единственной, с кем я тут подружилась.
Когда вечер кончился и я выбежала на улицу, Ник еще крутился там с какими-то ребятами. Он кинулся ко мне, обнял и вообще вел себя так, словно только меня и ждал.
— Эй, что это вы затеваете? — удивилась я.
— Это только для того, чтобы не вызывать подозрений.
— Ну да, и только-то? — спросила я скорее сама себя и подмигнула, но постаралась, чтобы он не заметил.
Все следующие ночи были одна к одной, и их было немало.
Неделя, две, потом три. Не успела я оглянуться, как со смерти Джулии прошел уже месяц. И никаких следов. Кто убийца? Где он сейчас? Как выглядит? В ту ночь заведение было слишком переполнено и на него не обратила внимания ни одна живая душа. А отпечатки пальцев сами по себе ничего не давали.
Про Джулию уже давно не вспоминали в газетах, ее имя исчезло из повседневной болтовни в раздевалке и вообще о ней все забыли, будто ее и не было. Вспоминали ее только я, потому что она была моей подругой, Ник Баллистер, потому что вел это дело, а временами, возможно, и старуха Хендерсон, которая помешана на всяких жутких убийствах. Но кроме нас троих ни одна собака ее уже не помнила.
Мне казалось, что начальники Ника из криминалки взялись за дело не с того конца. Разумеется, я ему ничего подобного не говорила. Ну ясно! Девица из ночного клуба лучше знает, как вести расследование, чем комиссар полиции! Так какого черта ты не пойдешь туда и не научишь их уму-разуму?
Я-то думала, что все наши паршивые гадюшники незачем было наводнять топтунами с самого начала, в первые дни после убийства. Тут они просто перегнули палку. Был убийца маньяком или нет, но и дураку ясно, что так скоро после убийства он никуда носа не сунет. Полиция спокойно могла отдыхать, и пару первых недель не нужно было никого никуда посылать. Все равно он сидел в своем логове и никуда не показывался. По-моему, всю эту возню стоило затевать не раньше, чем через месяц. Но они все сделали как раз наоборот: Ник целый месяц каждую ночь торчал у нас, потом стал заглядывать от случая к случаю, — через день или еще реже, и никогда уже не оставался до конца программы.
Наконец до меня дошло, что они совсем забросили это дело и он ходит сюда просто так — ну, под настроение, что ли. Однажды я ни с того, ни с сего вдруг выдала:
— Эй, так ты сюда таскаешься по службе или как?
Он покраснел, как рак-заика:
— Ну, нас, собственно, уже отозвали. Я сюда захожу, потому что… потому что уже привык, что ли…
— В самом деле? — спросила я. Вообще-то мне это было безразлично — танцевать он все равно не научился и только топтался взад — вперед по площадке, что совсем не удовольствие. Он мне всегда напоминал солдата, который привык маршировать только строем.
— Ник, — набралась я храбрости однажды вечером, когда он всю меня истоптал своими ножищами и когда я увидела, что он намерен продолжать в том же духе, — ради Бога, делайте свое дело хоть со всем нашим гадюшником, только не танцуйте со мной, я больше не могу.
Он потупился, как иезуит, уличенный в смертном грехе.
— Я в самом деле так безобразно танцую?
Я попыталась подсластить пилюлю, потому что когда он не танцевал, мне ведь было с ним хорошо.
Потом, когда он несколько дней не появлялся, я задумалась, не сказала ли чего лишнего и не обиделся ли он. Но все же чувствовала, что мужик вроде него перенесет и не такое. Эти мысли мне очень не понравились, и я себя отчитала:
— Очухайся, девка, что с тобой? Ты что-то расклеилась. Сколько раз ты говорила себе, что не надо поддаваться этим гадам!
Я схватила первый попавшийся билет, оторвала купон и пошутила:
— Держите меня, сэр, я ваша партнерша!
В ту ночь я это пережила, но на следующий вечер у меня было ужасное ощущение, точно как тогда, — что-то должно случиться. И как только у меня появляется это жуткое чувство, что-нибудь да случается. Я уговаривала себя, мол, все оттого, что здесь нет Ника, но это была чушь. Я просто к нему привыкла, вот и все, а он перестал ходить сюда — ну и что?
Но это паршивое чувство никак не уходило. Что-то произойдет, не успеет закончиться этот вечер. Что-то чрезвычайное.
Старуха Хендерсон ковырялась в раздевалке и листала утреннюю газетенку.
— В последнее время об убийствах ни слуху, ни духу, — пожаловалась она. — Чтоб их разорвало, я без них не могу, а их нет и нет!
— Угомонись, кровопийца! — отрезала я, сбросила туфли, насыпала в них талька и надела снова.
Примчался Марино и замолотил в дверь:
— В зал, лентяйки, в зал! За что я вам плачу?
Одна из девиц как всегда запищала:
— Я тоже хотела бы знать…
Дирижер Дюк начал выколачивать пыль из клавиш, а мы гуськом — я замыкающая — двинулись на площадку, и то дерьмо, которое нас там ждало, было хуже смерти.
На первого партнера я и глаз не подняла, только, как дура, пялилась на три пуговки на его жилете. К такому зрелищу я уже привыкла, потому что последний год все сходили с ума от этой моды.
Чаще всего пуговки бывали белыми, иногда синими и даже фиолетовыми. Рисунок на галстуке в этом году тоже изменился, но не так сильно.
«Жизнь унесла все багряные розы,Мне же оставила одни только слезы».
— Отчего вы грустны, прелестная мисс?
— Если бы вы были на моем месте и смотрели на это моими глазами, вам бы тоже было не до веселья.
Это его убило. А тут еще начал выпендриваться оркестр. Дюк вдруг запустил вальс, а это меня никак не устраивало. Это не совпадало с моим распорядком: в это время они всегда играли свинговое попурри. Не иначе какой-то идиот выдал спецзаказ. Под вальс гаснут все цветные фонари, вместо них загораются синие, весь зал тонет в сумерках и световые зайчики льются дождем.
С этими белыми пуговками на жилете я уже танцевала, и даже помнила вязаный галстук с незаделанными концами. У меня не было желания поднимать голову, чтобы увидеть его лицо. Чтобы прогнать дурные мысли, я мурлыкала про себя мелодию, а потом ни с того, ни с сего начали вспоминаться слова, и до меня дошло, что на эту мелодию ложится:
«Бедняга мотылек над цветочком порхал».
Рука моя онемела, поскольку этот придурок держал ее как-то странно. Я попробовала освободиться, но он только сильнее сжал мою руку и вывернул ее чуть ли не за спину.
«Часы пролетали — и горя не знал,Так славно бедняге там было порхать».
Тысяча чертей, если мне что-то на свете мешает, так это тип с перстнем, который больно впивается в руку! А танцевать вальс он вообще не умеет. Три шага вправо, три влево, и снова, и снова… Тут он меня достал. «Давай, парень, когда же ты прыгнешь?» — вдруг раздался в моих ушах голос Джулии. Значит, и ей достался такой же…
«Но время пришло ему умирать!»
Мороз пробежал у меня по коже, я ужасно занервничала и все время повторяла про себя: «Не поднимай глаза, а то выдашь себя…» Таращилась на этот вязаный галстук с незаделанными концами. Потом мы разошлись, он повернулся спиной ко мне, а я к нему, и мы молча двинулись в разные стороны. У нас не благодарят за танец, потому что за все заплачено.
Я досчитала до пяти и оглянулась через плечо, чтобы хоть узнать, как он выглядит. В ту же секунду оглянулся и он, и наши взгляды встретились. Мне удалось изобразить мину, означавшую, что он мне понравился, и я надеюсь станцевать еще раз.
На его физиономии, казалось, не отразилось ничего. Выглядел он не хуже, чем остальные местные придурки. Ему могло быть около сорока, возможно, сорок пять, волосы все еще густые и черные, как вороново крыло. Он задумчиво окинул меня оценивающим взглядом — и все. Но на мою завлекательную улыбочку не ответил, значит, понял, что к чему. Мы оба враз отвернулись и разошлись.
Я глянула на руку, чтобы узнать, почему она так болела. При этом изо всех сил старалась сделать все незаметно — на случай, если он все еще на меня смотрит. Как бы мельком, невзначай, я глянула вниз: на руке была синяя вмятина величиной с вишню — там, где все время давил перстень. Этого мне было достаточно, чтобы не бежать в раздевалку и не оставаться одной. Со своего места я начала сверлить взглядом Дюка. Когда он обернулся, я кивнула ему, и мы как бы случайно сошлись на мгновение у стены.
