Маргарет Форд - Уик-энд
- Просто я не хочу, чтобы ты вернулся в город с тяжелым похмельем. Ты должен весь уик-энд отдыхать, дышать свежим воздухом и успокаивать свои нервы. Я не хочу портить тебе удовольствие, Макс; забудь о своих проблемах и расслабься.
- На самом деле ты хочешь сказать следующее - держись подальше от спиртного и никого не оскорбляй. Кто ещё приезжает?
Она боялась этого вопроса. Для Макса все люди были неподходящими. Ему никто не нравился по-настоящему. В качестве гостя он отличался непредсказуемостью, грубостью и эксцентричностью.
- Чета Сильвестер, - сказала Лайла.
Он испустил сдавленный возглас протеста; машина вильнула в сторону. Его темные густые брови сдвинулись, образовав хмурую линию. За автомобилем тянулся шлейф пыли; кроны деревьев смыкались над узким серпантином, который вел к озеру. Казалось, что цивилизация бесконечно далека.
- Тебе известно, что меня тошнит от Рика Сильвестера! - воскликнул Макс. - Еще сильнее, чем от Харри Сигрэма. Меня тошнит от всех докторов, но в первую очередь - от психиатров. Когда разговариваешь с ними, они тебя изучают. Они - свора безнравственных шарлатанов. Я всегда это утверждал. Лучше иметь дело с настоящим шаманом. Он хотя бы колоритен.
(Макс быстрее других обращался к врачу при малейших признаках простуды или другого недомогания, мнимого или реального. Он шел к доктору особому для каждой части тела - и жаловался ему, а потом оскорблял его. Однако известному пианисту такое сходило с рук.)
Правда заключалась в том, что Макса беспокоила жена Рика, Морин. Лайла знала, что упоминать об этом бессмысленно. Максу нравилось считать, что никто не знает о его старом романе с Морин и о её сохранившейся страсти к нему. При желании он мог быть замкнутым, как устрица. В нем все ещё жил ребенок.
- Рик - ловкий негодяй. Ему живется так легко, потому что он превратился в работающего dilettante. Психиатрам платят за то, что они выслушивают жалобы людей. Он - сборщик человеческих отходов.
- Я считаю Рика приятным, очаровательным и преуспевающим. Что в этом плохого?
- Все. Я предпочел бы иметь дело с грубияном. Тогда мне было бы понятно мое положение.
- Рик уважает твой талант.
Вот. Это слово талант. Оно действовало ему на нервы. Талант. Максу хотелось закричать: "Говори - гений! Разве ты не видишь, что я гениален?" Но он боялся услышать её возражение.
- А что мой талант, как ты это называешь, дает мне, кроме боли, слез и повышенного давления?
- Внимание. Удовлетворение.
Он застонал.
- Я когда-то думал, что буду получать удовлетворение. Но его больше нет.
- О, послушай, Макс, - произнесла она, пытаясь успокоить его, прежде чем они подъедут к причалу, где их встретит Харри Сигрэм. - Иногда, играя, ты пребываешь в экстазе. Миллионы людей живут и умирают, так и не испытав таких мгновений.
Он раздраженно отогнал рукой дым от её сигареты, внезапно устремившийся в его сторону. Он не выносил сигареты и курильщиков. Но Лайла отказывалась бросить курить даже ради спокойствия Макса. Она нуждалась в этом средстве успокоения наряду с транквилизаторами.
Он наказывал её за то, что она могла случайно опрокинуть пепельницу на дорогой ковер (они жили среди роскоши благодаря деньгам Лайлы, так что страдал отнюдь не его кошелек), приклеивая к зеркалу в её ванной плакаты, предупреждающие об опасности рака, делая вид, будто от неё всегда пахнет табаком, несмотря на заграничные духи.
- Я плачу за каждый миг экстаза, - сказал Макс. - Сколько ещё ехать до причала? Раньше он не казался расположенным так далеко. Может быть, мы не там свернули? Я считал, что он находится гораздо ближе. Ну и дорога!
- Осталось всего несколько миль, - умиротворяюще произнесла она. - В любом случае, Макс, ты не смог бы жить только мгновениями экстаза. Ты отлично знаешь, что тогда пики превратились бы в равнину. Ты просто жил бы на большой высоте.
Он посмотрел на неё с ненавистью.
- Из тебя и Рика Сильвестера получилась бы отличная пара. Ты это знаешь? Вы оба постоянно болтаете и ничего при этом по существу не говорите. Вам обоим неведомо значение страданий. Ему - благодаря его красивому лицу, а тебе - благодаря твоим деньгам. Что ты знаешь о страданиях? Но вы оба говорите о них. Делать это гораздо легче, чем действительно страдать.
- Я всегда ощущала, что ты наслаждаешься своими страданиями, сказала Лайла.
Ей иногда надоедало нянчить Макса.
- Я прихожу в восторг, когда вы, крестьяне, начинаете препарировать меня! Меня! Вы не можете даже приблизиться к пониманию моей натуры, но осмеливаетесь анализировать мою душу. Макс любит страдать, говоришь ты. Это облегчает твои угрызения совести, вызванные тем, что ты родилась с деньгами, верно? Вы, богачи, все одинаковы! И Рик не виноват в том, что он красив и преуспевает. Все женщины хотят его. Это плохо. Это - целая проблема. Рик любит трахаться, а Макс - страдать. Иногда я спрашиваю себя, как долго я смогу жить с людьми!
- Наверно, я оправдываюсь за мое богатство. Но ты оправдываешься за то, что беден. Мы стоим друг друга.
Это действительно был гармоничный брак. Она давала ему материальную свободу, избавляла от экономических проблем; Макс мог планировать свою работу и передвижения по собственному желанию. Ее деньги были буфером, имя - диванной подушечкой.
Он давал ей ощущение исключительности. В городе было множество женщин с такими деньгами и семейными связями. Брак с Максом Конелли выделял её из их числа. Автоматически делал её величиной в области культуры.
- И все же, Макс, постарайся быть вежливым с Харри, - сказала Лайла. О чем хочет поговорить с ней Харри? - спрашивала она себя. Он сказал ей по телефону, что у него есть какой-то весьма важный замысел. Он должен увидеть её в этот уик-энд. Это пробудило в ней любопытство. Харри никогда не проявлял серьезного интереса к художественным выставкам и концертам. Что ему от неё надо?
- Я всегда вежлив с Харри настолько, насколько он этого заслуживает, - сказал Макс.
На самом деле он думал о Морин Сильвестер. Она вызывало у него душевное смятение. Она была призраком из прошлого, которое он хотел забыть. Все закончилось. Полностью закончилось. Он не очень-то хотел её даже тогда, когда они жили вместе. Он так далеко ушел от той жизни. Почему она не позволяет ему все забыть? Женщины так глупы, они обвивают свои жертвы, точно виноградная лоза.
Как обычно, Макс мог сконцентрировать внимание на ком-то, кроме себя, лишь на короткий период времени. Он начал думать о долгих репетициях, которые должны были начаться на следующей неделе. Он никогда не переставал упражняться, но летом устраивал себе двухмесячный отдых.
Он мысленно с беспокойством пробежал по своему репертуару. Он подзабыл вариации Голдберга. Плавность и изящество исчезли. Он заметил это вчера. А ещё есть соната Скарлатти. Он собирался включить её в свой первый концерт; вчера он сыграл её неважно. Она должна состоять из совершенных маленьких кристаллов звука. Звучать мягко, но прозрачно. Напоминать перезвон крошечных колокольчиков. Музыка в стиле барокко не терпит погрешностей. Случайная ошибка при исполнении Шонберга может остаться незамеченной, но исполняя Вивальди, Баха или Скарлатти, нельзя позволить себе даже одну неправильную ноту.
Также его ждала запись на студии, организованная агентом. Он согласился сыграть шопеновские Этюды для пластинки и сейчас жалел о таком выборе. Шопен всегда беспокоил его. Большинство шопеновских вещей содержали в себе ростки вечной печали, которые проникали в душу Макса, опутывая паутиной боли. Он не мог играть Шопена, не испытывая при этом душевных страданий. Из всех композиторов он сильнее всего боялся Шопена из-за очевидности ловушек: излишней сентиментальности, слащавости, легко оборачивавшейся чистой патокой. Да, его поджидали ловушки, в которые попадали многие пианисты. Они тонули в патоке. Он стремился к совершенству в игре, постоянно испытывал неудовлетворенность и страдания.
Рана становилась все глубже. При исполнении Шопена его мучила не только жалость; он завидовал настоящему созидательному гению. Он сам мечтал обладать им. Его считали исполнителем, но он всегда хотел также сочинять музыку. Даже сейчас он надеялся, что плотина в его душе сломается и творческий поток вырвется из её глубин наружу. В конце концов Чайковский начал сочинять значительную музыку лишь после сорока лет.
Макс Конелли стоял по ночам на балконе своей роскошной квартиры, глядя на здания, всматриваясь в город сквозь пелену смога, в ярости ударяя кулаком в ладонь второй руки. Почему? Почему? Почему он не может сочинять? Почему не может выпустить наружу напряжение, накапливающееся внутри него? Он словно носил в груди кусок свинца.
Лайла разрушила течение его мыслей.
- Когда мы прибудем на пристань, пожалуйста, позволь Харри управлять лодкой. Ты знаешь, что он любит делать это сам.
