Пиа Юль - Убийство Халланда

Я привстала, чтобы позвать Халланда, — и села в смущении, точно прилюдно совершила оплошность. Прикрыла веки. Я была подростком, когда моя двоюродная сестра выходила замуж. Я настолько была этим поглощена, я впитывала в себя все, тем более дедушкину речь. «Солнце да не зайдет во гневе вашем»,[7] — сказал он новобрачным. Мне казалось, это звучит до того красиво и правильно, и я решила, что так будет и у меня, когда однажды я выйду замуж. Но мою мать это привело в ярость: «Он мог по целым дням не разговаривать с мамой из-за какой-нибудь мелочи! Если его хоть что-нибудь не устраивало! Неудивительно, что она прежде времени отправилась на тот свет!» И вот уже десять лет как он от меня отвернулся. Я так и не поняла: это из-за Эбби или же он просто-напросто считал — разводиться нельзя. Несмотря ни на что. В детстве он ко мне относился чудесно. Теперь же оставлял без ответа письма, которые я ему посылала. Первые годы я садилась рядом с ним на семейных торжествах, а он подымался и уходил на другой конец зала. Без Эбби общение с родными почти сошло на нет, большинство предпочитали видеть Эбби, а не меня. Тем оно все и кончилось. Они избегали меня, а я избегала их.

Я сознательно старалась не думать о том, что мне ему сказать, потому что знала: тогда я вообще не смогу говорить с ним. Голос у него был вовсе не больной и не слабый, он произнес:

— Алло!

— Дедушка, это Бесс, — ответила я.

— Спасибо тебе, моя девочка.

— Мама передала, ты хотел со мной поговорить.

— Да. Хотя лучше всего было бы с тобой повидаться.

— Я бы тебя навестила, — сказала я, — но тут кое-что произошло… с Халландом… с моим мужем. Как ты себя чувствуешь?

— Неважно, моя девочка.

— У меня над постелью висит твоя фотография, — сказала я. — Где ты в соломенной шляпе и в шезлонге, помнишь? Я смотрю на нее каждый вечер.

— Я был глуп, моя девочка. — Он никогда так не говорил — «моя девочка», когда я была маленькой. — Просто все мы очень любим Эбби, наверно, потому так и вышло…

Голос у него все-таки был больной.

— Как же я рада тебя сейчас слышать, — сказала я.

— Я уже прапрадедушка! — сообщил он. — Тебе это известно?

— Да-да, я видела маленькую Софию!

— Ты знаешь… — он закряхтел, а может, пошевелился, — сколько человек присутствовало при родах?

Я знала. Сама роженица — дочь моей двоюродной сестры, ее муж, ее мать и ее сестра.

— Трое зрителей! — Он кашлянул. — А я лежу здесь! Вы все так далеко живете, это ни к черту не годится!

— Дедушка, когда я смогу отсюда вырваться, то приеду в Англию!

— Да-да, моя девочка, — сказал он. — Прощай.

Что-то брякнуло, как будто он уронил трубку. Я подождала — связь не прервалась, но больше ничего не воспоследовало, я расслышала только легкий шум и чьи-то шаги, видимо в коридоре. Тогда я положила трубку. Я не заплакала. Я поглядела на телефон. Поглядела в окно, на фьорд. Неужели это все?

Позвонить и рассказать Халланду! Этого я уже не могла. А вот и могла. Его мобильный — я же могла сделать так, чтоб он зазвонил, где-то же он лежит — в кустах, в машине, в кармане у незнакомца, человека со штуцером. Я набрала. Сигнала не было.

Теперь мне оставалось лишь дожидаться звонка Эбби. Можно было снова позвонить матери, но общаться с ней я была не в силах. Полиция, скорее всего, вернется, так они сказали. А Халланд… Я пошла в коридор проверить, там ли все еще его папка. Там, а пиджак висит на крючке. Почему он вышел без пиджака, без папки? Его большой бинокль лежал в гостиной на подоконнике, так что выманила его не птица. И не звонок в дверь, иначе бы я услышала. Я пошарила во всех карманах, хотя полиция проделала то же самое у меня на глазах. Пусто. Взяла папку, понесла ее наверх. Это были владения Халланда, я сюда заходила редко. Тут был его кабинет, рядом, как мы ее называли — каморка, где ночевали наши гости. А в торце — чердак с бельевыми веревками и старой рухлядью.

Само собой, я здесь бывала и раньше, и все же, толкнув дверь, почувствовала беспокойство. Хотя всего лишь хотела положить папку на место. Поеживаясь, выглянула из чердачного окошка. Какой у него на письменном столе порядок. Скрепленные зажимом квитанции, две шариковые ручки, календарь — и все.

Над столом висела фотография. Я на нее так часто смотрела, что перестала и замечать. Я сняла ее со стены и отерла рукавом пыль. Черно-белая, мы идем с ним вдвоем на премьеру фильма. Нас заснял газетный фотограф, мы не позировали, мы проходили мимо, и он поймал нас в кадр. Я прекрасно понимала, почему Халланд повесил у себя этот снимок, это был наш первый год вместе, мы были нерешительно — счастливы, это видно, а может, мне это стало видно сейчас. За время своей болезни Халланд совсем поседел, но здесь седина у него только еще пробивалась — длинная грива черная. Ястребиный нос, я обвела его указательным пальцем, крупный рот. Он смотрел на меня, он собирался мне что-то сказать. Его рот. Что именно мы тогда говорили друг другу? И вообще… Я не помнила наших разговоров, ни долгих, ни кратких, желали ли мы друг другу, проснувшись, доброго утра? Да. Мы говорили «доброе утро».

5

Почему ты называл меня «Небесным оленем»? Что за бессмыслица! У тебя это звучало красиво, но это же ребячество.

Той ночью в гостинице, когда я встала с постели и, закурив сигарету, стояла у окна, глядя через площадь на жилую квартиру, где горел свет и где какие-то люди занимались повседневными делами и еще не спали, я приняла решение, которое не смогла выполнить. Но принятие решения уже само по себе дает такое хорошее чувство, что этим можно жить, и порою долго, даже не приводя его в исполнение. Я отвернулась от окна, наброшенная для тепла куртка упала на пол. Не поднимая ее, я обошла на ощупь кровать и добралась до кресла, где лежала моя одежда. С улицы светил фонарь, освещая храпящее, тяжелое, голое тело, простертое наискось на кровати. Я оделась, подхватила куртку, сумку на ремне и крадучись вышла.

В ту ночь, десять лет назад, я его оставила — и в ту же самую ночь успела вернуться назад, и он меня не хватился. Я застала его в той же позе, он был мертвецки пьян.

На следующий день мы отправились к морю. Мы несколько часов бродили по берегу, лежали, подремывая, на песке, ели на открытом воздухе устриц, креветок и крабов, до отвала, запивая их прохладным вином, сумерничали на террасе, под плеск волн, изредка перекидываясь словами, пока наша тихая беседа совсем не замерла. Усевшись на заднее сиденье громыхающего автобуса, который повез нас назад в гостиницу, мы продолжали молчать, мы были не в состоянии разговаривать, под конец я положила голову ему на колени и беззвучно заплакала. Он погладил меня по волосам и сказал с непривычной для него нежностью: «Я знаю, отчего ты плачешь».

Это было так на него не похоже, эти ласковые слова, в числе прочего, побудили меня с ним не расставаться. Но уже тогда, полулежа на автобусном сиденье, я подумала, как всегда думала потом, вспоминая эту поездку: «Нет, Халланд, ты этого не знаешь». Ведь он не знал, что ночью я предприняла попытку вернуться домой, не знал, что я плакала оттого, что это не удалось, и знать не знал о том, что я плакала от тоски по моему ребенку. И все же нежность в его голосе подействовала на меня так благотворно, что я лелеяла это как чудесное воспоминание. Не будь между нами этих слов, я бы не могла утверждать, что встретила свою большую любовь. Между прочим, я не знала, что он имел в виду, говоря о причине моих слез. Я ни разу не спросила его прямо, я почти никогда ни о чем его прямо не спрашивала. И никогда уже больше между нами не возникало такой доверительности, как в тот вечер — в молчанье, в сумерках за ужином, в резком автобусном освещении, мой плач, его рука и нежность в его голосе.

6

Он погиб от взрыва телевизора — отличился даже напоследок.

Я думала, там написано «чакра». А было — «чарка». Всякий раз, принимаясь читать, я останавливалась в недоумении от своих неверных прочтений, а еще размышляла о непостижимости самого процесса: что именно делают мои глаза? чем занят мой мозг? С чтением у меня выходило то же, что и с велосипедом, который непременно начинал подо мной вихлять, стоило мне подумать о том, как мне, собственно, удается сохранить равновесие. А ведь я так любила читать. Чтение было моим всегдашним прибежищем: пусть это всего-навсего бутылочная этикетка — я должна была обязательно ее прочесть, перебить мысль, не сидеть неожиданно праздно в поезде, или за едой, или в перерыве между какими-нибудь делами. Перед сном я читала до последней секунды. Если, выключив лампу, я больше двух минут лежала не засыпая, я тут же ее включала. Не думать, не думать. Это была совершенно новая мысль, она пришла мне этим утром в сером свете у фьорда. На другой день после убийства Халланда. Я проспала на диване от силы час. Я попробовала смотреть фильм, попробовала найти какую-то книгу, кончилось тем, что я проглядела все до единого корешки в моем книжном собрании и так и не подыскала ничего подходящего, на это ушло час с лишним. Все эти книги, которые я купила заглавия ради и которые никогда не будут прочитаны за недостатком времени. The Far Islands and Other Cold Places. Travel Essays of a Victorian Lady.[10] Вот это надо будет прочесть. Я ждала звонка Эбби, но не будет же она звонить ночью. В итоге я выбрала одну книгу, да и то подходящей она была лишь по размеру, потому что умещалась в заднем кармане. Надела длинный свитер, накрыла голову шалью, сунула под мышку газету и вышла из дому. Пять утра, трава в саду мокрая. В беседке собачий холод и сыро, поэтому я спустилась по склону на берег. Солнце сегодня всходить и не думало, меня прохватывало до самых костей. На берегу я почувствовала у себя за спиной чье-то присутствие, до того остро, что даже не осмелилась обернуться. Кто это на меня смотрит? Мне вдруг стало трудно передвигать ноги, походка сделалась неуклюжей.