Светлана Алешина - Сладкие разборки

От моих лирических размышлений меня отвлек шум приближающейся сзади машины. Мне посигналили, и, обернувшись, я увидела зеленую «Газель» — полуфургон и Игоря Горелова за рулем. Я махнула ему рукой, увидела, как он улыбнулся мне в ответ, но «Газель» быстро, не останавливаясь, промчалась мимо меня, обдав холодным, вперемежку с пылью и выхлопными газами воздухом.

Вот, подумала я, уже помчался куда-то по своим делам. Мог бы, между прочим, и остановиться и подбросить меня до трамвая. А, ну да бог с ним! Дойду и сама пешком, тут недалеко. Лишние десять минут на свежем воздухе никому не навредят. Тем более что на дворе весна, а весной — неважно, сколько тебе лет, — подступает к груди странное, непонятное чувство, нападает необычное, одновременно радостное и тоскливо-печальное настроение. Хочется послать куда-нибудь подальше все свои дела, выкинуть из головы заботы, проблемы, бесцельно бродить по залитым солнечным светом улицам и прислушиваться к рождающимся, точно всплывающим из подсознания неясным мыслям и образам, желаниям и стремлениям, часто совершенно невероятным и фантастическим.

Весной вдруг начинает казаться, что все твои будничные дела — чепуха и бред, никому не нужное пустое времяпрепровождение. Возникает непонятная, неясная тоска по чему-то несбывающемуся, но необыкновенно прекрасному, чего никогда не случится в твоей серой, тусклой, обыденной жизни. Хочется вдруг великой, всепоглощающей страсти, и становится грустно оттого, что знаешь: ничего такого никогда с тобой не произойдет. Или какой-нибудь страшной и опасной, но невероятно прекрасной авантюры… И с тоской вздыхаешь, потому что знаешь, что приключения и авантюры перешли теперь в виртуальный мир фильмов и романов, создаются фантазией их авторов, а в реальной жизни ничего подобного не имеет места. Все это весна, конечно, я знаю. Весна на всех людей действует подобным образом. И странные мысли в голову лезут, и чудные желания возникают. Ну и что теперь делать, если это весна? Ехать срочно в Австралию, где сейчас как раз осень, и все подобные мысли забыть до сентября месяца?

О весне я думала и сев в полупустой трамвай, который не спеша, но с невероятным грохотом катился по пыльным городским улицам. Держась за поручень, я изредка осторожно косилась по сторонам, замечая устремленные на меня взгляды мужчин. Вот это тоже весна — когда вторая половина на тебя так заглядывается…

Из задумчивости меня вывел страшный рев моторов нескольких легковых автомашин, стремительно приближавшихся к нам.

Прежде чем я успела удивиться, кто это среди бела дня так по-сумасшедшему гоняет по улицам, оглушительно заскрипели колеса об асфальт, и послышался странный, резкий, трескучий звук, словно взорвалась целая пачка петард — удивительно, что я в первую очередь подумала тогда о петардах: ведь звуки выстрелов, пусть и одиночных, пистолетных, уже приходилось мне слышать в своей жизни.

И вдруг откуда-то сверху посыпались осколки стекла. И раздался страшный, душераздирающий вопль всеобщего ужаса. И где-то сзади меня завопил мужчина:

— Ложись! Все — ложись! На пол!

Трамвай рывком остановился, и мы все рухнули прямо на усыпанный битым стеклом пол. Как я не поранилась тогда, при падении, ума не приложу. Какой-то мужчина навалился на меня сверху. В ужасе я попыталась выбраться из-под него, но он отчаянно хрипел:

— Лежите! Не вставайте! Иначе убьют! Это разборка…

И, оглянувшись, я увидела бледное усатое лицо с широко открытыми от ужаса глазами. А треск автоматных очередей снаружи продолжался, и осколки стекла сыпались на пол. Потом раздался страшный, будто пушечный выстрел, удар прикладом в жестяной борт трамвая снаружи. И нечеловеческой силы голос потребовал:

— А ну, двери открывай!

Двери тут же поехали в стороны. Машинально подняв голову, я увидела кричавшего. Высокий, под два метра детина, в зеленой, пятнистой, военного образца куртке, на голове черный женский чулок с прорезями для глаз и рта. Он стоял с автоматом в руках и смотрел прямо на меня. А мимо него по серому, пыльному, усеянному битым стеклом и автоматными гильзами асфальту медленно, торжественно, как на параде, двигался огромный черный автомобиль. Это была явно какая-то иномарка из самых крутейших, на каких ездят самые солидные люди в нашем городе. Вот показался передний капот, вот место водителя. За рулем сидел детина с таким же, как у стоящего на дороге, чулком на голове. Вот показалось заднее сиденье, и сердце мое замерло, а потом застучало часто-часто, как у загнанного, пойманного в ловушку зверя. Потому что на заднем сиденье, крепко, аж ногти побелели, сжимая в руках автомат, сидел Игорь Горелов, тот самый, с кем каких-то полчаса назад мы пили чай и кто двадцать минут назад проехал мимо меня на своей зеленой «Газели». Так вот куда он так спешил!

Лицо Игоря было бледно, губы растянуты в странную, обнажающую зубы улыбку, более похожую на звериный оскал. Его довольно бессмысленный взгляд широко раскрытых глаз встретился с моим, и оскал стал еще шире. Мне казалось, мы бесконечно долго смотрели в глаза друг другу, пока шикарный черный лимузин медленно проезжал мимо открытых настежь дверей трамвая.

Но вот он скрылся из виду. Дикие, хриплые возгласы. Хлопнула дверь, взревели моторы, заскрипели шины об асфальт. И слышно было, как рев моторов удаляется, возникшая вдруг тишина показалась гробовой.

Лежащие на полу трамвая люди зашевелились, стали подниматься на ноги, осторожно стряхивать с одежды осколки стекла. Затем выбираться из неподвижно стоящего посреди улицы вагона — ни одного целого стекла не осталось в его окнах. Затем послышались возгласы и плач снаружи. И, выбравшись из трамвая, я тоже тихо ахнула: на пыльной, усыпанной битым стеклом дороге, скрючившись, лежало то, что только что было живым человеческим телом. Теперь же оно было больше похоже на бесформенную кучу тряпья. Я, глянув мельком, увидела изодранные и окровавленные серый пиджак с брюками, уткнувшееся в асфальт лицо, черноволосую голову, белую, как лист бумаги, шею, обращенную к небу. И посреди этой шеи чернела запекшейся кровью крохотная дырочка, а на спине, на серой ткани пиджака, — другая. Все это я успела разглядеть, пробираясь в толпе людей по битому стеклу и автоматным гильзам на тротуар. Я заспешила прочь от этого страшного места, стараясь не думать об остававшемся на дороге мертвом теле, одиноко лежащем и никому не нужном посреди моря человеческого равнодушия…

Вернувшись в телецентр, я не застала там никого из своих. Пустая комната, на подоконнике бутылки минеральной воды, рядом пакетик с урюком — хозяйство Леры Казариновой… Ну да, у них же у всех обеденный перерыв, отдыхают и готовятся к вечернему эфиру. А Костя Шилов вместе со съемочной группой в совхозе «Маяк» — помогает снимать репортаж о наших доблестных полеводах. Даже моего бородавчатого поклонника нигде не видно — впрочем, его-то мне меньше всего и хотелось бы сейчас лицезреть. Вот так всегда — в трудную минуту никого из друзей нет поблизости.

Я без сил плюхнулась в свое кресло за столом, выплеснула в кружку и залпом выпила остатки Лериной минералки — совершенно фантастическая дрянь, но у меня в горле пересохло. Потом стала машинально жевать урюк. Я знала, что Лера взъярится, но в тот момент мне было на все наплевать. Так я просидела до половины пятого, когда начали прибывать наши.

Прибежала, стуча каблучками по паркету, Галина Сергеевна, пропела: «Ну, как дела, Ирочка? Все в порядке?» — И тут же, не дожидаясь ответа, упорхнула, наверное, к шефу. Потом пришел Павлик, ухмыльнулся, увидев пустую бутылку и пакет из-под урюка, но ничего не сказал и отправился готовить студию к эфиру. Потом мне позвонили с проходной, сказали, что меня спрашивают. И, вздохнув, я поднялась с кресла и потащилась вниз встретить Наташу и провести ее в телецентр.

Наташа, едва увидев меня, приветливо улыбнулась, и я невольно пристально взглянула ей в глаза. Она выглядела озабоченной, чуть усталой, но спокойной. Да, не так представляла я себе жену мафиози! Или что, она о бандитской стороне деятельности своего мужа ничего не знает? Это было бы странно: у них такие доверительные отношения… Или она все знает и ничего не имеет против?

Я решила не ломать голову над вопросом, до которого лично мне не было никакого дела, и повела Наташу наверх, в кабинет визажиста. На ходу она стала проговаривать ответы на вопросы с моего листа. Я слушала рассеянно и отвечала односложно. То же продолжалось и в кресле визажиста. Так что Елена Викторовна, пожилая, но очень опрятная дама с мягкими, добрыми руками, заметила мне:

— Вы что-то сегодня молчаливы, Ирочка!

Я не стала с ней спорить.

Эфир прошел нормально, я бы даже сказала — хорошо. Наташа уверенно и спокойно держалась перед телекамерами, отвечала на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, выглядела при этом чрезвычайно обаятельной, умной, интеллигентной. А у меня в это время стояла перед глазами точно сфотографированная картина: лежащее на пыльном асфальте мертвое тело с двумя сочащимися кровью дырочками на шее и на спине, — и меня мороз пробирал по коже. Но я человек опытный, не первый год на телевидении, давно уже научилась скрывать свое душевное состояние. Я тоже была на высоте в тот вечер — так мне, во всяком случае, показалось, — опытной уверенной рукой направляла беседу в нужное русло, акцентируя умные вопросы и пресекая глупые или совсем неуместные. Но зато потом, когда все было кончено, почувствовала себя совершенно без сил, как выжатый лимон.