Сергей Валяев - Кровавый передел
Взревев от испуга и глубины, Сынишка заорал благим матом. (Хлебнул, наверное, водицы с брюшными бактериями?) Потом снова ушел с головой в грязное небытие.
Мне стало интересно: выплывет или нет. По инструкции я не обязан его выручать — его вклад в общественно-политическую жизнь страны был мизерный. Его вообще не было, вклада. И поэтому я с чистой совестью мог помочь неудачнику уйти в мир иной. Своим бездействием.
Однако несчастный хотел жить в этом мире. Он ему нравился, этот обесцененный мирок дешевых страстей и всеобщего дурного похмелья. И потом, алмазная птичка ждала пакостника в среднерусской прохладной роще. Обидно терять птаху по причине собственной же нелепой смерти.
Сын бултыхался в мутной воде, как липко-эпическая фекалия. Еще немного — и ГПЧ лишился единственного наследника. Бы. Но я его пожалел, своего подопечного. Зачем хорошему человеку портить охоту? На тушканчиков.
Я поймал молодого негодяя в отхожем месте реки. Грубо, за шиворот выволок на брег. Сын был счастлив от такого обхождения — он елозил на карачках по глине и блевал винегретово-ниловской смесью. Я стоял над ним и с участием смотрел на его танталовы муки.
Как приятно помочь человеку (даже недругу) в его трудную минуту. Не правда ли? Есть ещё в нашей жизни место подвигу. И какова же благодарность?.. Сын поднял на меня вспухшее, одухотворенное, с потеками пищи лицо и с ненавистью поинтересовался:
— Чего тебе еще? Пшшшел отсюда, шакал…
Вот такая благодарность. Но я не обиделся: шакал — полезное, умное и осторожное животное. Да, питается падалью, тем самым очищая свою территорию от заражения бубонной чумой, латинским сифилисом, инфантильным тифом и прочими болезнями века.
Потом наступила долгожданная, инфицированная пальбой ночь. Но сначала она была тиха и прекрасна. В её высокой глубине мерцали бриллиантовые созвездия. Где-то там, в бесценных россыпях стоической природы, терялась и наша алмазная птичка-невеличка в четыре миллиона долларов.
Мой друг Хлебов выбрался из палатки — был трезв, помят, зол и раздерган. Алмазного неба он не заметил.
— Охотники, козлы!.. Все не как у людей… Спать надо ночью… Спать…
— Сон разума порождает чудовищ, — напомнил я.
— Сашка, беда твоя, что ты ещё не лишился иллюзий, — ответил капитан, клацнув выразительно затвором ружья. — А я лишился… напрочь… На всю оставшуюся жизнь…
— Да? — не поверил я.
— Чекист, погляди вокруг себя! — вскричал мой друг, озираясь как затравленный.
— А что? Красота. А вокруг пустота… А в ней звезды, как алмазная крошка…
— Ладно тебе, романтик, — сплюнул мой боевой товарищ. — Про звезды поговорим потом, — и, мазнув по мне больными глазами, побрел в сторону уже работающих БМП.
Затем началась охота. Хрупкие, носато-горбатые сайгаки метались в беспощадных залпах прожекторов. Это было поточное, ублюдочное убийство живой, беззащитной природы. Это была механизированная мясорубка. Это была державная потешка.
А что же я? Я лежал на влажном песке и, вжимаясь в него, чувствовал себя солдатом. Я не сделал ни одного выстрела. Почему? Как правило, я убиваю людей, которые того заслуживают. Убивать зверей — убивать себя. И не будем больше об этом.
Когда радостно и победно затрубила труба отбоя, я поднялся и побрел по влажному (от крови?) песку. В стороне изредка постреливали. Наверное, сайгаки нападали на человека… Я неторопливо шел в сторону шумного праздника. Там кричали «ура», свежевали освинцованные пулями тушки, пили шампанское… Я вспомнил, что мой друг не любит шампанского, предпочитая ему нашу пробойную водочку, и поэтому оглянулся в ночь и крикнул:
— Хлебов, ау? Глебушка?!
И увидел: салатовая ракета вспухла под звездами, как зонтик, сотканный из света ярких лампочек. И в этом праздничном свете я увидел: приподнимается дальний человек… Он приподнимается… И вдруг гулкий… шальной?.. дуплет… где-то совсем рядом со мной… И я увидел под мирным салатовым светом ракеты… Я увидел: череп дальнего человека разрывается… лопается, как первомайский воздушный шарик… в ошметки… И когда я все это увидел — ракета погасла, точно свеча, и наступила ночь. Ночь. И казалось, что все это сон. Но это был не сон.
Утром мы вернулись под родненький моросящий дождик. Небо было низким, предгрозовым, без звезд. С ревом выкатывали из «Антея» трудяги БМП, их фанерная бронь была заляпана кровавой ржавчиной. ГПЧ с группой товарищей топтались под мощным авиакрылом — по бетонной взлетной полосе летели лимузины…
— Алекс, — окликнул меня государственно-политический чиновник. Был утомлен и опечален. И его можно понять: испортить такую охоту. — Вы уж займитесь, так сказать, в последний путь… Мои, как говорится, соболезнования родным и близким, — страдал народный слуга. — Какая нелепая случайность, м-да… Так что, Александр, действуйте… — Садился в лимузин. — И похлопотать надо о боевой награде…
Кому? Мне? Или моему товарищу? Все-таки, наверное, моему другу. Ведь я еще, кажется, живу? Или я на этот счет заблуждаюсь? И тоже труп? Только рефлексирующий на жизнь.
Между тем кортеж государственных машин стартовал навстречу новому мглистому дню, а солдатики внутренних войск выносили из самолетного брюха цинковый гроб. Поставили его в мелкую блесткую лужу. Дождь усиливался забарабанил по гробу. Было неуютно, холодно и грустно. В этом смысле мой друг Хлебов устроился получше, чем мы все, мокнущие под дождем. В гробу, должно быть, сухо, тепло и надежно? Известно, что наши цинковые гробы самые лучшие в мире.
* * *Поздним вечером я вернулся домой. Хлопотное это дело — хоронить героев, которым разнесли вдребезги черепушку. Медэксперты, например, так долго колдовали над тихим трупом, будто пытались возродить его к новой трудовой деятельности. Увы, труп — категория постоянная. Потом были ещё какие-то бюрократические закавыки, точно каждое ответственное лицо боялось пропустить мимо себя грешника в рай. Бедняга Хлебов; хорошо, что всей этой дряблой волокиты со своим трупом он не видел, а то бы ожил и пристрелил самого ретивого чудака-крючкотвора.
Город мирно почивал. Крестовины окон выразительно чернели. Многоэтажные панельные кладбища живых. Только в одном окошке уютно и ласково горел свет. Это, конечно, было окошечко в мой милый терем-теремок.
Я звенел ключами, как трамвай на крутом вираже; я чертыхался в тесной прихожей, как в общественной бане, ища свои домашние тапочки. Тапочек, между прочим, не было. Не услышать меня было трудно… Босиком я прошлепал на кухню. Там под уютным салатовым светом (ракеты) сидели двое, он и она. Она меня не интересовала, хотя была красива от грима, помады и любви. К сожалению, не ко мне. Я заинтересовался молодым человеком — он был красив, как голубой херувим. На нем был мой домашний махровый халат китайского производства и шлепанцы из Казани; ноги, я заметил, были восковые, как у китайского татарина или у будущего трупа.
— Всем приятного аппетита, — улыбнулся я. Вы когда-нибудь видели, как оскаливаются шакалы? У меня улыбка, очень похожая на оскал санитаров общества.
— Ааа! — обрадовалась жена и выплеснула кофе на своего же собеседника. Голубой херувим засучил ногами и хотел взлететь к потолку.
Я же был сдержан и учтив.
— Будьте так добры… Шлепанцы… И халат…
— Ыыы! — продолжала радоваться странная женщина, забиваясь в угол диванчика. Наверное, она за вечер не накричалась, постельная активистка.
Не обращая должного внимания на её вопли, я вырвал воскового покойника из своего халата — и вульгарными пинками погнал по коридору… на выход… Мой оппонент мужественно молчал; он понимал, что я очень оскорбился за халат и шлепанцы. Распахнув широко и удобно двери, я выпустил неудачника нагишом на долгожданную свободу… На свободу, но нагишом. И он, как счастливый кенгуру в прериях, поскакал по бетонным клавишам лестницы… Прыг-скок… прыг-скок… не ложися под бочок… чужой жены…
Тут я вспомнил про жену. И пошел на кухню убивать её. (Шутка.) Я не убиваю детей и женщин. И зверей. Дети и звери — это для душевного уюта. Женщины же настолько глупы и гнусны, что марать руки… увольте. Я лучше почищу клозет в городском парке культуры и отдыха.
Неверная жена смотрела с ненавистью и страхом. Да, она так и не узнала меня. С лучшей стороны. Жаль. Жаль, что приходится её разочаровывать.
— Кажется, у вас любовь? К сумчатым животным…
— Да! Да! Да! — заорала она, догадавшись, о ком я веду речь. — Да, я его люблю! А тебя нет! Ненавижу-у-у!..
— Тогда какие проблемы? — удивился я и резким движением сорвал халатик… О, какие пышные формы, однако… Пирог, не спорю, вкусен, да беда какая — надкушен… Остается лишь выбросить его на помойку. Что я и делаю: нагишом спускаю когда-то любимую по ступенькам лестницы. И она тоже, подобно кенгуру, прыгает по бетонным клавишам… Прыг-скок, не ложися на живот, не бери-ка все в роток…
