Евгения Грановская - Вечная загадка Лили Брик
– Мы хотим построить справедливый мир, где каждый сможет реализовать свои таланты, а вовсе не властвовать над другими нациями, – сказал Родченко.
Герр Риттер криво усмехнулся.
– Желания не имеют значения. Мы делим общество на нации, вы – на классы. В итоге и того и другого получается освобождение и благо для своих и порабощение и гибель для чужих. Герр Маяковски, разве не русский поэт написал: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! Мировой пожар в крови!»?
– Господи, благослови, – машинально прошептал Маяковский.
Немец торжествующе на него посмотрел.
– Видите? – сказал он. – И вы требуете санкции у высших сил. И вы призываете их на помощь. И вы – мистики! От высших сил никуда не денешься. Все мы, в конечном итоге, стоим между раем и адом и сознательно делаем свой выбор. Случись что, оправдаться высшими идеалами будет невозможно. А теперь, друзья мои, позвольте с вами распрощаться. У меня сегодня еще одно маленькое выступление в кабаре на Сухаревке. Рад был с вами познакомиться, герр Родченко. А вы, герр Маяковски, не забывайте о моем предупреждении. И не забудьте про карточный долг. Иначе он вас будет мучить до конца ваших дней – я вам это предрекаю как оракул.
Герр Риттер засмеялся мягким, журчащим смехом.
4
– Темная личность, – резюмировал Родченко, выходя на улицу и доставая из кармана трубку.
– И не говори.
– Подожди, Володь, я раскурю.
Они остановились под фонарем. Родченко разжег трубку, пахнув в лицо поэту ароматом вишни, а Маяковский закурил папиросу. Вечер был теплый, небо усыпано звездами. Ни снегопада, ни ветерка. Полное спокойствие.
«Всю бы зиму так», – подумал Родченко, пряча в карман кисет с табаком. Маяковский, задрав голову, смотрел на звезды. Из угла его рта свисала папироса.
Посмотрев на друга сквозь облако дыма, Родченко спросил:
– Ты много ему проиграл?
– Не важно.
– Сколько?
– Жизнь, – насмешливо ответил Маяковский.
Родченко нахмурился, решив, что поэт шутит и что шутка эта несколько дурного свойства.
Маяковский перестал смотреть на звезды и повернулся к другу.
– Как Варвара?
– Нормально. Скучает по тебе. Прости, что спрашиваю, но что у вас с Лилей? Вы совсем не общаетесь?
– Ну почему… – Маяковский пожал могучими плечами. – Я ей записочки пишу. Иногда она на них отвечает. У меня уже полный стол этих огрызков. Скоро молиться на них стану.
– И что пишет? – осторожно спросил Родченко.
– Пишет, что любит. Просит подождать. И исправиться.
– А ты?
Маяковский криво ухмыльнулся.
– Исправляюсь потихоньку. От прежнего уже ничего не осталось. Кроме вот этой кепки.
Родченко улыбнулся, хотя ему было совсем не до смеха. Они немного помолчали.
– Может, пойдем ко мне в гости? – предложил Родченко. – Я тебя чем-нибудь угощу. Заодно посмотришь мои новые работы. Мне кажется, там есть несколько интересных вещей. Так как?
Поэт мотнул головой.
– Нет, Саш. В другой раз. Мне пора идти.
– Надумаешь зайти, всегда буду рад, – сказал Родченко.
– Угу. Ну, бывай!
Маяковский сунул Родченко руку, повернулся и быстро зашагал по заснеженному тротуару. Выйдя из круга света, он нырнул в темень и исчез.
«Что же с ним происходит? – думал Родченко. – И что это за темная история с кольцом? Немец сумасшедший, это точно. Но он вроде не опасен. Хотя, если судить по парню… Как там его фамилия? Галыба? Бедный, бедный Галыба. Черт его дернул вскарабкаться на сцену…»
Родченко вспомнил самоуверенное и самодовольное лицо хулигана и вздохнул.
«Да уж… Чудеса. Хорошо хоть я в это никак не замешан. А Володя что ж… Это у него из-за разлада с Лилей. Ему просто нужно хорошенько выспаться и отдохнуть. Все наладится. Конечно, наладится. Он обожает Лилю, и она его вроде любит. Однако угораздило же полюбить такую… Как-то все по-дурацки. Совершенно не по-человечески».
Родченко пыхнул несколько раз трубкой, подумал и решил, что, по крайней мере, выглядит Маяковский сейчас гораздо бодрее, чем несколько часов назад. И то слава богу.
5
«Детка, теперь ни прошлого, ни давно прошедшего для меня нет, а есть один до сегодняшнего дня длящийся ничем не делимый ужас. Я вынесу мое наказание как заслуженное. Но я не хочу иметь поводов снова попасть под него.
Решение мое: ничем, ни дыханьем не портить твою жизнь – главное. То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной – это удар хороший. Силы своей я сейчас не знаю. Если силенки не хватит – помоги, детик. Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.
Семей идеальных нет. Все семьи лопаются. Может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» – только свободным соревнованием со всем миром.
Я не терплю «должен» приходить! Я бесконечно люблю, когда я «должен» не приходить, торчать у твоих окон, ждать хоть мелькание твоих волосиков из авто…
Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже, – значит, позавчера было не так уж плохо».
Злая, холодная ночь смотрела в окно. В ней кружился белый буран, завывая в оконных щелях. Маяковский бросил перо, взял бутылку вина и отхлебнул прямо из горлышка. Поставил бутылку на стол и взъерошил ладонями волосы. Выпито больше полбутылки, а хмеля ни в одном глазу. Что же это такое происходит?
Он посмотрел в окно. Белые снежинки клубились, как рой мошкары, и на мгновение Маяковскому показалось, что они складываются в какую-то белую фигуру. Словно кто-то приник к стеклу с той стороны лицом и выискивает его в комнате. По телу пробежал озноб. Маяковский тряхнул головой и произнес полным страдания голосом:
– Это сумасшествие. Теперь я точно схожу с ума. Но нет, шалишь! Я могу это остановить!
Он зловеще усмехнулся, встал из-за стола, шагнул к полке и достал из-за книжек завернутый в тряпку револьвер. Быстро развернул ткань, отшвырнул ее и взял револьвер за рукоятку. Ладонь ощутила приятную тяжесть. «Как же ловко и умело устроена эта машинка! – в очередной раз поразился поэт. – Кабы бог так же умело и ловко устроил все на земле, мы бы беды не знали».
Маяковский откинул барабан револьвера. Из черной бездны на него рыжим, мерцающим оком глянула медная головка пули.
– Это на меня смотрит моя смерть, – тихо проговорил Маяковский. – Она стара, горбата, суха, и у нее всего один глаз. Что за шутка! – И тут же с горькой усмешкой ответил себе: – Шутка, от которой жутко, вот какая это шутка.
Он сел на стул, долго смотрел на револьвер, потом защелкнул барабан, провернул его, приставил револьвер к виску и нажал на спусковой крючок.
Курок сухо щелкнул.
– Не судьба, – хрипло прошептал Маяковский. – Буду жить.
Он хотел положить револьвер на стол, но вдруг понял, что это никакой не револьвер, а телефонная трубка.
– Точно схожу с ума, – с ужасом глядя на трубку, проговорил поэт.
Он положил трубку на рычаг, посидел так несколько секунд, затем снова сорвал ее и прижал к уху.
– Алло, барышня! Шестьдесят семь – десять, пожалуйста!
В трубке что-то щелкнуло, пискнуло, и вдруг мужской, сипловатый голос с едва заметным немецким акцентом отчетливо произнес:
– Я вас предупреждал, Маяковский. Не звоните ей. Нарветесь на серьезные неприятности. Погубите и себя, и ее.
Поэт вскочил на ноги и, с ужасом глядя на телефон, стал пятиться назад, пока не прижался спиной к стене.
«Меня прослушивают! Он из Чеки? Или откуда? Или я… схожу с ума!»
Голова лопалась от тяжелых, горячих, потных мыслей. От них становилось трудно дышать.
Кожа на руках и лице зачесалась. Маяковский вскинул перед собой правую руку и увидел, что вся его рука прямо на глазах покрывается густой темно-бурой шерстью. Он вскинул вторую руку – она тоже вся была в шерсти.
Маяковский схватился за лицо и понял, что шерсть была и на нем. Он бросился к зеркалу, глянул в мерцающий кругляшок… на него смотрела страшная медвежья морда.
– Господи, спаси! – хотел крикнуть поэт, но из глотки его вместо слов вырвался протяжный медвежий рев.
«Стреляться нельзя, – вспыхнуло в мозгу. – Но есть способ! Способ есть!»
Поэт кинулся к вешалке, быстро надел пальто, сунул ноги в ботинки, схватил кепку и выскочил из комнаты.
6
Быстрой походкой Маяковский пересек Красную площадь и зашагал мимо храма Василия Блаженного к Москворецкому мосту. Ворот его пальто был поднят, кепка надвинута на глаза. Буран никак не хотел затихать, он гудел и подвывал, швыряя снег поэту в лицо.
Было темно, страшно и безлюдно.
Маяковский не смотрел ни по сторонам, ни перед собой. Он шел почти наугад, закрывая глаза от колючего, студеного ветра. Вот уже и мост. В ушах у поэта отчетливо прозвучало:
«Теперь вы мой должник. И вы, а не я, должны броситься с моста. Если вы этого не сделаете, вы не мужчина. Я не оставлю вас в покое и не дам вам шанса отвертеться».
