Дмитрий Вересов - Опер печального образа
Хорошо, что Олин муж нашел какие-то документы, дал кому-то взятку, и ее похоронили на тихом, зеленом кладбище, уже закрытом для простых смертных. Здесь было много деревьев, громко пели птицы, а на могилах было много известных еще со школьной скамьи фамилий.
Поминки прошли как-то быстро. Народу было слишком много, и хотя мест за столом, закуски и выпивки хватало с избытком, большинство посчитало своим долгом ненадолго присесть, помолчать и распрощаться. Остались только самые близкие.
С разрешения мужа Аня вошла в Олину комнату и осталась там одна. Здесь был абсолютный порядок, даже в косметике перед занавешенным черной материей трюмо. В комнате не было ни одной случайной вещи, ничего лишнего. Разве что старая, потертая книга на полочке рядом с ночником смотрелась не на своем месте.
Аня осторожно, словно боясь причинить кому-то беспокойство, взяла книгу в руки.
С обложки давно стерлись и название книги, и коленкоровое покрытие. Остался один лохматый по краям картон и оттиск на картоне — силуэт сидящего человека в длинных одеждах. Мужчины или женщины — не разобрать.
Издание было еще дореволюционное, со старой орфографией. Называлась книга «Вельсунгахские саги». На темных широких страницах узкими столбиками размещались стихи. Аня попробовала читать. Повествование начиналось издалека: с клекота орлов, шума прибоя, горного эха. Затем шло длинное описание ясеня. Аня пролистала страницу, описание дерева все продолжалось, но уже генеалогического. Конунги проживали короткие жизни — до первого предательства, до первого колдовского проклятия.
Аня закрыла книжку, так и не поняв, зачем Оле нужны были какие-то «Вельсунгахские саги», которые вряд ли кому-то интересны, кроме специалистов по западноевропейскому эпосу. Она вышла в гостиную, где гости стояли и сидели небольшими группами, тихо переговаривались, смотрели в пол и время от времени кивали головами.
— Если хотите, можете взять ее себе на память, — сказал Олин муж.
Аня не сразу поняла, о чем это он. Оказалось, в руках она все еще держала Олину книгу.
— Оля ее любила читать? — спросила Аня.
— Она говорила, что это что-то вроде ее семейного альбома, — ответил Олин супруг. — Хотя, признаться, я там не нашел ни одной картинки.
Второй раз Оля принялась за чтение книги уже дома. Но глаза рассеянно скользили по стихотворным строчкам, как скандинавские дракары по балтийским волнам. Думала же она совсем о другом. Опять она силилась решить проблему бессмертия человеческой души, но уже для Ольги Владимировны. Усилием воли Аня раздвигала темные занавеси, проникала за тяжелые гардины бытия, но за одним пологом скрывался другой, третий. Мысль, воля, воображение скоро ослабевали, и темная субстанция побеждала. Занавес наглухо закрылся.
Разбудил ее Михаил. Он с заметным почтением полистал старинную книгу. Но сказал о современном.
— Ты просила навести кое-какие справки. Ольга Владимировна Москаленко по нашим картотекам нигде не проходила. Она не была судима, в убийстве мужа никогда не обвинялась. Никогда милиция ее не задерживала. Это Оля сама тебе рассказывала?
— Давно, прошлым летом в санатории, — ответила Аня. — Я сказала, что мой муж сидит в тюрьме, что он — убийца. Еще я тогда спросила: может, ей неприятно общаться с женой убийцы? Оля мне ответила, что это ничего, потому что она сама обвинялась в убийстве мужа и, хотя была оправдана судом, клеймо убийцы все равно на ней осталось.
— Ну, тогда понятно, — кивнул Корнилов. — Хотела тебя утешить, нафантазировала про себя не очень удачно…
Аня не то что согласилась с ним, но не находила в себе сейчас сил спорить, доказывать недоказуемое. После отпевания, похорон и поминок она чувствовала такую слабость и опустошенность, словно за день прожила еще одну трагическую жизнь. Хорошо, что этот день, наконец, кончился…
На следующее утро ее разбудили два раза. Сначала будильник напомнил, что пора готовить завтрак мужу, растолкать его нежно и проводить на работу. Второй раз, когда она едва-едва забылась добавочным утренним сном, ее разбудил звонок доцента Ермилова. Он радостно сообщил Ане, что нашел какую-то карточку и принялся задиктовывать ей слова и цифры. Аня машинально записала за ним в телефонную книгу, поблагодарила доцента за помощь, попрощалась. Только потом она стала вспоминать, о чем идет речь, и при чем здесь «Записки кавказского офицера» Николая Иртеньева.
Только допив кофе до самой гущи, Аня вспомнила их разговор о вовкулаках и обещание доцента Ермилова. Надо было лезть в Интернет или идти в самую обыкновенную библиотеку. Аня выбрала второе.
С первого курса она полюбила эту библиотеку. Находилась она в старой промышленной зоне Петербурга, недалеко от центра. Дома здесь были темные, полужилые, то есть, с первого взгляда казавшиеся заброшенными, расселенными, приготовленными к капитальному ремонту или сносу, но неожиданно оживающие тусклым светом в одном из окон, взглядом из-за застиранной занавески, жильцом в арке у кучи мусора. Выше домов здесь были кирпичные производственные корпуса. Они возвышались высоко над собственными заборами, имели даже башни с бойницами, в которых селились птицы.
Трамвайные пути в этом районе уже давно не слышали стука приближающихся вагонов, поэтому Аня шла в библиотеку пешком. Иногда она резко оборачивалась, вспоминая о страшных событиях последних дней, но видела позади себя то бабку с тележкой, то алкаша с собачкой, то дорожных рабочих в оранжевых жилетах, лениво ковырявшихся в трамвайных путях.
Библиотека хотя и располагалась в невзрачном трехэтажном доме с грязно-зеленым фасадом, но внутри была очень уютной. Абонемента здесь не было вообще, только два читальных зала. Аня давно уже выбрала для себя небольшой, более темный, с «ленинской» настольной лампой на каждом столике.
Библиотекарша была все та же. Молодая женщина с приятным, умным лицом, которое не портили очки. Она сразу узнала Аню, искренне ей обрадовалась.
— Что-то вас давно не было видно, — поинтересовалась она.
— Защитила диплом, вышла замуж, — в одно короткое предложение уместилась вся Анина жизнь за последние полгода.
Библиотекарша виновато, как показалось Ане, улыбнулась и поспешила перейти к Аниному заказу.
— Дореволюционного издания Иртеньева у нас, конечно, нет, — сказала она. — Вам надо в Публичку. Но несколько лет назад его воспоминания были репринтно переизданы. Тут Чеченская война «помогла», стали издавать и переиздавать много литературы по истории Кавказа. Правда, сейчас уже прекратили. Можете не искать в каталоге, я вам ее и так принесу.
Я год назад оформляла выставку «Кавказ: история и современность», поэтому помню эту книжку. Такая красная с черным…
Девушка пошла в книгохранилище, некрасиво отводя бедро и приволакивая одну ногу. Аня вспомнила, как эта молодая библиотекарша, обслуживая читателей-мужчин, всегда старалась отвлечь их каким-нибудь стендом или номером «Книжного обозрения», пытаясь за это время преодолеть несколько метров просматриваемого пространства.
Если бы Аня была мужчиной, она обязательно пригласила бы ее в кафе, ресторан, в театр. Красиво бы ухаживала и скоро сделала предложение. И только потом, доказав свою любовь и преданность, ради нее, но не ради себя, заработала бы много денег и отвезла в Америку на операцию. А потом сказала бы…
Она не успела придумать красивые слова, подходящие для такого индийско-бразильского кино. Библиотекарша ковыляла обратно с толстой красно-коричневой книгой в руках.
Перед летней сессией Аня обычно садилась у дальнего окна, перед зимней — занимала столик за стеллажом, у батареи парового отопления. Сегодня же села в центре зала. Подержала в руках новенькое издание. В отличие от «Вельсунгахских саг» у этой книжки еще не было читателя. Аня разломила девственный том на две неравномерные половинки и принялась читать.
«Несмотря на то, что человек склонен к упрощению действительности, к округлению ее даже математически, он зачастую в этом ошибается. Например, жизнь телесная разделяется не на десятилетия, а на семилетия. Это признают передовые физиологи современности — второй половины девятнадцатого века. Также и духовное взросление совершается внутри семилетнего периода. Детство, отрочество, юность… Хотя, может, все это простые совпадения, глубоко застрявшие в человеческом сознании осколки древних числовых магий?..»
Иртеньев начинал издалека, с пространных рассуждений в духе того неторопливого века. Медленное, тряское перемещение по ухабам и колдобинам всех без исключения делало литераторами. Всякая деталь, годная для литературного дела, не просто мелькала и исчезала навсегда, а показывала себя со всех сторон, сама лезла в проезжающую бричку, кричала сонному барину. Если же он проезжал мимо, то показывалась ему с другой стороны, под иным углом, за следующим поворотом. «Я сделаю из тебя писателя!» — кричала проезжему офицеру каждая веточка, всякая птица.
