Ольга Тарасевич - Тайна перстня Венеры
Ей мгновенно плеснули в чью-то рюмку, щедро, до краев.
Вероника присела на стул – но сразу же вскочила и, ничего не объяснив, помчалась в дальний угол зала, откуда очень редко появлялась ярко накрашенная официантка.
– Куда она побежала?
– Кожа да кости. Исхудала-то как Игнатьева, прямо высохла вся. Наверное, болеет.
– А с моего места все видно, на кухне она. Что-то просит, может, за посудой ломанулась? Такая вся из себя, куда уж там, может, ей и рюмка нужна хитрая?
– А посуда здесь, кстати говоря, могла бы быть и почище! Я вот сейчас тоже пойду и потребую – пусть помоют, в конце концов, мы тут не просто так сидим, а деньги пло́тим!
Такая вся из себя особенная вернулась… с большой очищенной морковкой.
Грызет ее жадно, хрустит – аж зажмуривается от удовольствия. И при этом непринужденно общается, рассказывает о своей жизни.
Похуделось как-то само собой. Окончила художественную академию. Картины хорошо продаются в Европе. Только что вернулась из Парижа – персональная выставка, через пару дней Рим – аналогично, полотна будут демонстрироваться в самой престижной художественной галерее. А морковка – да что вы к ней прицепились, подумаешь?! Захотелось! Просто очень сильно захотелось, до смерти! Витаминов не хватает! Не на приеме в английском посольстве, все свои, что за стеснение?!
Вот эти ее кулинарные заморочки – они до сих пор умиляют. Вероника ест мало, может запросто забегаться и не вспомнить про обед или ужин. Но иногда, как правило, покупая продукты в супермакете, вдруг начинает страстно хотеть что-нибудь уничтожить. Так хотеть – до дрожи в руках! В последнее время в качестве объектов даже не удовлетворения голода – скорее средств для выживания – фигурировали: консервированные ананасы, сырой картофель, замороженное мясо кальмаров и биг-мак (последний был замечен в руках худого длинного подростка, после чего Вероника металась по Арбату, с маниакальным блеском в глазах разыскивая «Макдоналдс»). Но особенное впечатление, конечно, было произведено ею на паркинге возле магазина. Поедание сырой картошки – такое действительно не каждый день увидишь! Эффектная, хорошо одетая женщина бросает в салон дорогой машины пакет с продуктами, ломая ногти, извлекает из него картофелину и бутылку минералки и, дрожа от нетерпения, ополаскивает овощ водой, потом с наслаждением откусывает – и только тогда идет к водительскому сиденью, заводит двигатель и грызет, грызет картофелину…
В такие моменты Вероника напоминает вампиршу. Прекрасные темные глаза стекленеют, в них видна только продуктовая цель. Заглотив требуемое, чревоугодница довольно постанывает: «Мне теперь так хорошо, и я только сейчас понимаю, что было конкретно плохо».
Говорят, так у беременных женщин бывает. Значит, она постоянно беременная – жизнью. А детей, кстати, не хотела никогда, все откладывала: потом, после реализации очередного проекта, когда будет еще больше успеха, еще больше славы. Ну да время пока терпит, позволяет.
Энергичная, сильная, жадная до всего – она не живет, горит, плавится, разбрасывает себя, истощает по максимуму. И всегда быстро восстанавливается, возрождается. Как стремительный чистый горный ручей. Как вечный двигатель, спрятанный под оболочкой красивого тела, выхоленного до каждого пальчика, каждого ноготка.
Впрочем, все эти особенности Вероники Андрей изучал и осмысливал позднее. Тогда, в кафе, просто молча смотрел на нее, красивую, бесцеремонную, непредсказуемую. Стало стыдно за то, что читал ее стихи всем на потеху; что сидит здесь, как бомж, в свитере с катышками, с немытыми волосами; что не радуется ее успеху, а чувствует пекучее глухое раздражение. И еще было понятно, что стрескавший морковку эльф прилетал ненадолго, скоро упорхнет назад в свою красивую сказочную свободную жизнь, а за этим столом, в этой компании впредь станет еще тоскливее. Начнется ожесточенное перемывание косточек эксцентричного эльфа. И кто этим займется? Жалкие, серые, ничтожные людишки. Все жалкие, включая самого Андрея. Только сказочному эльфу чудом удалось взлететь из школьного болотца в яркий успех…
– Андрюша, ты едешь со мной, – заявила Вероника, вдруг подскакивая в середине собственного монолога о Париже. – Здесь мне все понятно, была рада всех повидать. Больше мне на таких сборищах ближайшие пять лет делать нечего – а вот потом я, может, и загляну на огонек, любопытно. Как говорится, не поминайте лихом – если получится. У вас, конечно, и не получится, но мне все равно. Яковлев, подъем, кому сказала! Я к тебе обращаюсь! Говорю, поехали ко мне в студию. Портрет твой буду писать!
У Вероники было все. Свой автомобиль – красивая серебристая иномарка. Похоже, даже покруче, чем у отчима, от волнения Андрей даже модель автомобиля не запомнил. Своя студия – в центре Москвы, с видом на памятник Пушкину, светлая, просторная. Своя квартира – с зубчиками Кремлевской стены за окнами (кто бы сомневался). Но самое, пожалуй, главное – у нее были свои картины.
Очень разные по тематике, в разнообразной технике, многих стилей и направлений, они сначала напоминали пестрый, веселенький, но особо не примечательный винегрет. На одной стене – пейзаж, тут же рядом – портрет, далее по курсу какая-то абстракционистская импровизация, а еще в манере импрессионистов – точечки, мазки, пятнышки, расцветающие вдруг веткой сирени.
Но уже через минуту сердечный мотор набирал обороты, воздуха не хватало, то жар, то холод исступленно хлестал повлажневшую спину. Каждая из работ, любая картина излучала невероятную экспрессию. Если Вероника писала букет подснежников – то это были первые увиденные человеком цветы на земле. И от восторга перед ними занимало дух. Все полотно пропитывали любовь и красота. Каждый мазок восхищался: вы только гляньте, какие краски нежных тонких белых лепестков, как сияют алмазные росинки в зеленом стебле, и ароматная пыльца припудривает крепкий пестик! Если Веронику заинтересовывало чье-то лицо, красота послушно наполняла и освещала каждую деталь, всякую черту, и можно было иногда очнуться от дурмана (мужик-то на портрете старый и плешивый, что в этом красивого?!). Но потом такая мысль, как шипящая змея, уползала, и очень хотелось, чтобы она исчезла скорее, потому что сознание уже вновь напитывалось светом, любовью, радостью. Как можно было вообще употреблять такие оскорбительные грязные слова: старый, плешивый?! Мужчина с портрета, должно быть, многое повидал, загар вытемнил его лоб, а морщины уже начали рассекать лицо. У чуть прищуренных глаз изучающее выражение. Губы – мягкие, готовые к улыбке. Это лицо уникально и прекрасно, как всякое лицо. Как каждый человек. Как сама жизнь…
Картины Вероники были стремительным водопадом. Стоишь рядом – и мелкие брызги покалывают кожу, уши закладывает от грохота величественных каскадов. Благодарность и счастье струятся по венам, становятся дыханием. Как многообразна и прекрасна жизнь! Какое счастье – смотреть это увлекательное невероятное кино!
Когда у Андрея получилось говорить, он пробормотал:
– Вероничка, откуда в тебе это все? Я ведь тоже занимался живописью, и поэтому я отчасти могу оценить твой талант. Или, может, он даже без специальных знаний очевиден? Ты видишь жизнь с радостью и чистотой ребенка! Ты наслаждаешься всем, всему радуешься. Откуда оно в тебе, такое мировосприятие? Я глаз не могу оторвать от твоих работ, захлебываюсь счастьем! Это такая сила! Должно быть, твои работы стоят кучу денег! Мне кажется, рядом с такой картиной просто постоишь – и… как в церкви, как после сауны, как в отпуске. Покой и счастье. Нет слов, у меня нет слов! Ты так талантлива!
Вместо ответа она разрыдалась. Как малышка, у которой отобрали куклу, – горько, отчаянно.
Странное дело – даже в слезах Вероники была красота. Никакого покрасневшего носика или размазанной косметики. Просто хрустальные огромные слезы выкатывались из вдруг ставших зелеными глаз, струились по щекам. И губы распухли, стали особенно красивыми, ярко-пунцовыми, чувственными.
– Успокойся, успокойся. – Андрей растерялся. Неужели сказал что-то не то, и девушка расстроилась? – Извини, если обидел. Ну, все, все. Даже в школе ты никогда не плакала. Прости, мне так стыдно, что я зачитывал те твои стихи, которые ты мне посвящала.
В ее взгляде засверкали молнии. Слезы высохли, цвет глаз потеменел, стал даже не чайно-карим, как обычно, каким-то черно-чернильным.
– В школе?! Не говори со мной об этом! Никогда не говори со мной о школе, ты слышишь! Я только через семь лет после ее окончания нашла в себе силы прийти и на рожи ваши без омерзения посмотреть! Вот так – учились десять лет, после выпускного уже семь прошло, целая жизнь, а меня до сих пор колотит и еще не отпустило. И уже вряд ли отпустит! Я никогда не забуду этот ад, я никогда не прощу учителей, я всегда буду проклинать это дебильное время, эту жуткую тюрьму, это насилие! Я была в аду, я жила как в погребе, не видела солнечного света, у меня детства не было, я чуть с ума не сошла!
