Жертвы осени - Марина Крамер
Резников до сих пор считал, что от их встречи выиграли оба – и она, и он. Ева получила наконец адекватную помощь и поддержку, а Вадим смог сделать что-то, как он считал, реально полезное для совсем не знакомого прежде человека. Он потом еще несколько раз применил свою методику с другими пациентами, и дело точно так же сдвинулось с мертвой точки – он оспорил ошибочные диагнозы, и люди смогли вернуться в нормальную жизнь. Но все-таки Еву Резников считал своей главной удачей.
И вот сегодня, глядя на то, как она после такой успешной попытки изменить жизнь вдруг снова покатилась в пропасть, Вадим мучительно искал выход.
«Что я могу? – угрюмо думал он, сидя за столом в кухне и прихлебывая горячий чай. – Найти этого Вознесенского, когда его выпустят, и убить? Сесть самому потом? Или – найти и убедить никогда не показываться в Вольске? Как? Ну, допустим, найти смогу, время потрачу, силы, деньги, но найду, а дальше? “Я запрещаю тебе ехать в Вольск?” Очень смешно… а главное – подействует же. Нет, это все чушь… Надо что-то другое придумать, но что?»
И тут вдруг он вспомнил, как год назад ему звонила та самая журналистка, что сейчас раскрутила это дело с пересмотром приговора. Вадим отчетливо вспомнил, что молодая, как ему показалось по голосу, женщина просила разрешения на встречу с Евой – или на несколько комментариев о ее состоянии и причинах, его вызвавших. Резников тогда вспылил, объяснил, что понятие врачебной тайны исключает подобные комментарии, а встреча с Евой вообще опасна прежде всего для Евы и он ни за что не позволит этого сделать. Более того, он пригрозил, что подаст в суд на девушку, если та осмелится приблизиться к его пациентке. Конечно, это был блеф, но, видимо, по неопытности журналистка в это поверила и от них отстала. Но в дело Вознесенского все-таки влезла, как оказалось, и даже нашла там что-то настолько веское, что теперь приговор пересмотрят.
«А что, если теперь я сам ей позвоню? – подумал Вадим, подходя к окну и отодвигая неплотную занавеску. – Попытаюсь узнать, как продвигается дело и каковы шансы на то, что его, во-первых, выпустят и, во-вторых, что он явится в Вольск».
Осталось только вспомнить, через кого эта девица раздобыла его координаты, и сделать ровно то же – попросить ее телефон.
Город Вольск, наши дни
Тимофей просидел в кофейне до вечера, уже стемнело, несколько раз сменились посетители за столиками, а он все не двигался с места, заказывал очередную чашку кофе и даже не выходил покурить. Возможно, впервые за все время он совершенно не понимал, что делать дальше.
«Зачем я так с ней? Грубил, угрожал… Нет, Тимоха, так не годится, совсем ты в своей Москве с катушек поехал, звезду поймал… Надо в руках себя держать, в руках! Это же кому скажи – наорал на девчонку только потому, что она оказалась шустрее и изворотливее, догадалась даже в закрытую тюрьму поехать! И ведь удалось ей… А почему мне за столько лет в голову это не пришло? И кстати… что там за новые обстоятельства? – вдруг зацепился за мысль Тимофей, помешивая очередную порцию кофе в чашке. – Да-да, ведь и главред мне так сказал: открылись новые обстоятельства… И это значит, что Иванютин мне соврал! Соврал, гад паршивый! Это дело давно уже на пересмотре, минимум как месяца три, а то и все пять! И он не мог об этом не знать! Но… тогда почему? Почему он сразу мне не позвонил? И почему врал в глаза, когда я напрямую спросил? Кто-то заинтересован в том, чтобы “не утекло” раньше времени? Надо домой ехать, нечего мне тут ловить. Завтра пойду с утра в редакцию, извинюсь перед этой Василисой – просто чтобы совесть не мучила – и домой полечу. Еще и Милка не отвечает – куда запропастилась?»
С этими не слишком веселыми мыслями Тимофей наконец расплатился по счету и вышел из кофейни. На улице сильно похолодало – или ему так показалось после нескольких чашек горячего кофе, но Тимофей поднял повыше воротник пальто, поправил шарф и побрел в гостиницу.
Мила так и не объявилась, не перезвонила, не написала и в который уже раз не сняла трубку. Тимофею не хотелось думать, что могло произойти что-то плохое, скорее всего, Милка просто решила продемонстрировать характер, обиделась.
«Ладно, вернусь – свожу куда-нибудь, выведу, так сказать, в свет, который она так любит, заглажу вину», – решил Тимофей, вынимая из шкафа термобелье: его снова знобило, и он решил, что наверняка простыл, пока шел из кофейни в гостиницу – это было довольно далеко, стоило все-таки взять такси, но теперь уже ничего не исправишь.
Натянув белье и носки, он снова завернулся в одеяло и подумал, что можно бы заказать горячего чая, однако даже руку из-под одеяла вытаскивать было неприятно, и Колесников оставил мысль о чае.
Утром он проснулся раньше обычного, быстро сделал небольшую зарядку и, приняв душ, спустился в ресторан.
Настроение немного наладилось, Тимофей даже успел выстроить в голове примерную схему разговора с Василисой Стожниковой – такую, чтобы и извиниться, и не слишком ранить собственное эго.
День обещал быть солнечным, но октябрь вовсю вступал в свои права, потому воздух был резким, холодным и каким-то освежающим, Колесников почувствовал это, едва спустился с крыльца гостиницы и направился в сторону бизнес-центра.
«Хорошо бы все-таки попробовать написать о пересмотре этого дела, – не отпускала Тимофея мысль, которая, кажется, стала смыслом его жизни за последние несколько дней. – А что? И программу можно снять – уж мне-то легче будет попасть к Вознесенскому, связей хватит. Да, связи… С Иванютиным надо что-то делать, так не годится – информатор, который не информирует. Дело даже не в деньгах, а в принципе: есть ведь уговор, я свою часть не нарушаю, так какого черта ты, гнида, себе позволяешь?»
Со Стожниковой он столкнулся буквально нос к носу, когда проходил трамвайную остановку – Василиса выскочила из последнего вагона и тут же налетела на Тимофея.
– Извините, пожалуйста, – пробормотала она, пытаясь обогнуть Тимофея, но тот преградил ей дорогу:
– Василиса, доброе утро.
Она подняла голову и узнала его:
– А, это вы, Тимофей Максимович… не ожидала…
– Чего? Меня увидеть здесь? А вот я, представьте, пришел извиниться за свой вчерашний бенефис, так сказать, – слегка улыбнулся Тимофей,
