Фридрих Незнанский - Близкий свет
— Все, что я вынужден выслушивать в этом кабинете, не имеет к делу, по поводу которого я вызван вами, господин следователь, решительно никакого отношения! Я протестую и, вероятно, буду вынужден довести мой протест до вашего прокурора.
На лице Инги не дрогнул ни один мускул.
— Нет, почему же, — спокойно возразил следователь, — как раз имеет, ибо объясняет следствию известные мотивы вашего поведения. Я ведь еще не цитировал госпоже Радзиня ваших высказываний относительно ее поведения, ее инициатив? Не так ли? Поэтому давайте не будем торопиться. Продолжайте, пожалуйста, Инга Францевна.
И она без тени смущения продолжила свой рассказ о том, как Петер разыграл перед ней такое безутешное горе, что немедленно вызвал естественную, ответную реакция, свойственную каждой женщине, — пожалеть и утешить бедного, такого красивого и несчастного служителя муз! И он, добившись таки своего, с необыкновенной легкостью сменил личные «ориентиры». Вплоть до того, что даже прикинул вслух, как она выглядела бы в роли Дездемоны! Фантастика? Ничуть, но она категорически отказалась, ибо не собиралась становиться актрисой, даже если бы он сам «курировал» ее. Образ Лоры еще был слишком свежим перед ее глазами.
Что еще она может сказать? Ну, как оказалось, он действительно занимался с Лорой обыкновенным сексом, потому что она хорошо умела это делать. Но подспудно, что понял только теперь, когда оказался в постели у Инги, окончательно убедился, что любит, и прежде любил, только ее одну! «Великий артист», он был настолько активен, убедителен и блестящ в демонстрации своих «искренних чувств», что Инга, может и сама уже того не желая, действительно поверила ему. Как всякая дура, как дикарка, привлеченная и покоренная блеском словесной мишуры. И снова, уже теперь на нее, посыпались обещания немедленно жениться: только не отказывай мне в своей страстной любви! Впускай в свое «гнездышко», где так уютно моей душе! Так ради чего это все постоянно разыгрывалось?
Задав сей явно риторический вопрос, Инга с дьявольской усмешкой выдала такое, причем не щадя себя, что Турецкий с Дорфманисом только переглянулись.
— А чтоб не лишиться бесплатного наслаждения в моей постели, а заодно и поддержать свой пошатнувшийся имидж с помощью ловко разыгрываемой активности в расследовании причин гибели актрисы. Хотя он предпочитал это делать чужими руками, — того же Бруно, который должен был следить за продавцом, ее руками, — чтобы не самому общаться с продавцами-преступниками, а оставаться чистеньким и в стороне.
В театре, продолжала Инга, что хорошо известно, очень не одобряли его неискреннего, наигранного поведения в трагической ситуации. Самой же Инге это стало окончательно понятно после ее телефонного разговора из кабинета адвоката, во время которого Петер обрушился на нее с чудовищными обвинениями за то, что она его якобы «подставила». Перед кем? Перед законом? А разговору тому имеются два свидетеля, присутствовавших при нем. Они наверняка подтвердят всю низость поступков господина Ковельскиса, никак не рассчитывавшего на то, что эти его поступки и речи станут известны кому-то постороннему…
Потом она рассказала о Бруно, который привозил ей деньги на лекарство от Петера и, очевидно, очень рассчитывал на ее благосклонность. Он, видимо, сам решил либо, что вероятнее, режиссер так его информировал, что пятьсот евро предназначены ей за оказанные Петеру сексуальные услуги. Мол, дорогая женщина, но зато и… так надо понимать. Такой вывод она сделала потому, что этот Бруно немедленно предложил ей добавить к переданной сумме еще из своего кошелька: мол, он тоже, как и Петер, может заплатить ей хорошие деньги за… ну, чего теперь объяснять! Мерзость это была и гнусность! Инга швырнула в лицо Бруно конверт с деньгами и заявила, что отказывается помогать Петеру, пусть сам занимается своей авантюрой. Но Петер, в ответ на ее возмущенный звонок, умолил, упросил согласиться помогать ему и дальше, пообещав морально и физически уничтожить этого негодяя Бруно, посмевшего… и так далее.
Может быть, все дальнейшее и стало результатом тщательно спланированного «великим режиссером» спектакля?
И далее Инга «выкинула» очередной номер, на который Турецкий с Дорфманисом отреагировали уже с искренним восхищением. Она сказала следователю:
— Если лично у вас есть еще ко мне вопросы, я готова ответить на любые, в пределах того, что мне доподлинно известно. Если же их нет, я попросила бы разрешить мне покинуть ваш кабинет. Мне глубоко отвратителен сидящий напротив мужчина, в кавычках, абсолютно лишенный стыда, совести и нагло лгущий даже в такой, крайне важной для установления истины, ситуации. Как же я не сумела разглядеть эту мерзость и пошлость?!
Ковельскис в буквальном смысле рот разинул: уж от такой недалекой, по его убеждению, и похотливой девки услышать подобное в свой адрес, — это превыше всяких сил! И он начал наливаться краской, готовый немедленно сорваться и продемонстрировать здесь весь свой гениальный артистический темперамент. Но следователь его опередил. С вежливой улыбкой он ответил:
— Благодарю вас, госпожа Радзиня, за искреннее сотрудничество со следствием и помощь в установлении истины. Вы свободны. А если появится необходимость, вы разрешите вам позвонить, чтобы уточнить отдельные факты?
— Да, разумеется, — улыбнулась и она в ответ. Поднялась и вышла, скользнув по режиссеру равнодушным взглядом, как по пустому месту. Точнее, по обычному конторскому стулу.
— Я могу…?! — привскочил режиссер.
— Нет, — отрицательно качнул головой следователь и холодно пояснил: — У меня к вам еще есть ряд серьезных вопросов и уточнений в ваших прежних показаниях… Но я вас долго не задержу, — закончил он с брезгливой усмешкой.
— А он — молодец, этот ваш Лацис, — сказал Турецкий.
И Дорфманис, копируя жест Саши, показал большой палец и одобрительно покивал…
— Остальное меня, честно говоря, не интересует, — Александр Борисович махнул рукой и пошел к двери. — Это уже — дело вашей техники. Если только Лацис действительно захочет прижать этого… козла. И вызвать на свою голову общественный скандал. Но одно его действие в настоящий момент может позволить ему полностью взять этого режиссера под свой жесткий контроль.
— Да? И какое, Саша?
— Лазарь, дорогой, ты и сам прекрасно знаешь, и вряд ли тебе нужна моя подсказка. Фоторобот, конечно, мы ж с тобой говорили об этом. Чтобы снять с себя все подозрения, этот тип будет вынужден помогать полиции составить субъективные портреты бандитов, с которыми общался ночью в их доме. У него нет альтернативы.
— Да, да, разумеется. Я не упустил, просто подумал, что, может быть, еще очередь не подошла? Но если и ты считаешь, что Лацису пора переходить от разговоров с Ковельскисом к конкретному делу и начать давить на него, то я, пожалуй, зайду и подскажу ему. Точнее, напомню. Ты прав, действительно пора, нечего тянуть, как это?.. Кота за хвост?
Я ведь тоже так думаю… А ты хорошо поработал. Она выглядела очень и очень… убедительной.
Турецкий со сдержанной улыбкой развел руками, словно оправдываясь, что, мол, никакой личной его заслуги в «выступлении» Инги нет. Он уже убедился, что она оказалась умнее и находчивее, чем он предполагал.
— Это уже не я, Лазарь, это она сама такая. Видно, от природы. Смелая женщина…
— Умна, бесспорно. Аты… как ты относишься… к той, прошлой истории?
Дорфманис знал от Турецкого о причинах гибели Эвы, сам же помогал искать преступника.
— Как, спрашиваешь? С горечью, Лазарь, с большой горечью…
— Да, я тебя, наверное, понимаю. Они ведь были, я помню, близкими подругами, да? Очень интересно…
Александр Борисович не стал уточнять, что именно показалось Лазарю интересным, а сделал ему «ручкой» и отправился догонять Ингу…
— Ну как я тебе? — нейтральным тоном независимой женщины спросила она, когда они с Сашей вышли из прокуратуры. И кинула на него острый, мгновенный взгляд.
Он сдержанно улыбнулся и, наклонившись к ее ушку, ответил:
— Только не гордись, но был момент, когда я просто влюбился в тебя. Увы… жаль, что не могу, как говорится, сделать это всерьез и надолго.
— Было бы плохо? — быстро спросила она.
— Очень. И ты это сама прекрасно знаешь. Но не стоит путать истинную любовь даже с самым замечательным и восторженным увлечением. Увлекаясь, мы совершаем массу глупостей, но счастливы, удовлетворяя и себя, и друг друга. А любовь… опасная штука, черт возьми, — произнес без всякого пафоса.
— Сказать правду?
— Сказать, — он улыбнулся и, обняв ее плечо, прижал к себе.
— А я и не хочу влюбляться в тебя. Это было бы действительно слишком серьезно и… нехорошо, нереально, ненужно… Я ни у кого не хочу тебя отнимать… Зато теперь я прекрасно знаю, почему безумно завидовала подруге. Вы были сумасшедшие в своем увлечении. Я тоже хочу, Саша… Ну, придумай что-нибудь, пожалуйста! — она таким нежным и жалобным взглядом уставилась на него, что другое сердце и не выдержало бы.
