Валерий Поволяев - Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)
Он полюбил её. Полюбил тишь и прохладу, трепетные ароматы сада, от которых делается пьяной голова, неровную, изрытую кротами землю участка. Обшил дачу изнутри деревом, отчего в комнатах появился особый, вкусный смолистый дух, перекрыл крышу, неожиданно давшую течь, и заново застеклил веранду. Он вкладывал в эту простую работу душу, считал, что дача - живое существо и тоже имеет душу, а душа к душе обязательно прикипит. И вот теперь ему будто в эту душу плюнули.
Наконец он нашел в себе силы, оторвался от стены, шагнул в холодный, с искрами инея на стенах, коридор, затем переместился в маленькую прихожую, увенчанную старой тумбочкой, над которой висело тусклое зеркало. Буренков глянул в него и невольно вздрогнул - зеркало рассекла черная, расширяющаяся книзу трещина.
Эта трещина была как знак беды, она вызвала у Буренкова приступ тошноты. Он всхлипнул, словно бы со стороны услышал собственный всхлип и одернул себя: "Хватит!"
Дальше следовала большая комната. Здесь он вместе со всем семейством в субботние летние дни обедал, во время обеда обязательно открывали широкое, в добрую половину дома, трехстворчатое окно, любовались садом, слушали птичьи голоса, ловили ласковые лучи солнца - но все это было в прошлом и на фоне промозглого темного дня казалось, что ни лета, ни тепла, ни обедов никогда не было.
Буренков огляделся. Со стены были сорваны часы. Сельские, разрисованные яркой масляной краской, с домиком, из которого выскакивала кукушка. Они валялись на полу с безжалостно порванными внутренностями. Буренков печально качнул головой: а часы-то в чем провинились?
Ладно бы завернули, унесли, чтобы продать на рынке у станции - это было бы понятно, но разобрать и бросить? Он подумал, что взрослый так поступить не может - это сделали жестокие безмозглые пацанята лет двенадцати-пятнадцати.
На полу были рассыпаны черные горелые спички, скрючившиеся в рогульки - налетчики действовали в темноте, без света, поскольку Буренков, покидая дачу, выключил автоматические пробки, а налетчики некоторые хитрости его электрического щитка не знали.
- Сволочи! - горько прошептал Буренков, провел пальцами по глазам, вытирая мелкие горячие слезы. - Чтоб у вас руки поотсыхали...
Он слышал где-то, что нельзя проклинать живых людей, нельзя ругать их - проклятье либо матерное слово бумерангом вернется обратно, и Буренков осекся на полуслове.
- Тьфу! - отплюнулся он. Это максимум, на что его хватило.
На старости лет он познал кое-какие житейские истины, стал человеком верующим и старался избегать резких слов. А здесь не сдержался: слишком обидно сделалось. Ну почему грабители забрались к нему, в его, не самый богатый дом, почему не сделали это в каменных хоромах "новых русских" на соседней улице, на соседней станции, в соседней области, в конце концов? Там есть что взять.
У него же взять совершенно нечего. Ему можно было только нагадить.
Он принюхался. В доме попахивало сортиром. Чувствуя, что к горлу вновь подкатывает упругий, похожий на резиновый, комок, Буренков боком, будто краб, протащил свое тело на кухню, где, прикрытый декоративным ящиком с решеткой, находился электрический щиток, на ощупь, пальцем нажал на кнопки автоматических пробок. Раздалось четыре резких щелчка. в доме сразу во всех комнатах зажегся свет.
Буренков зажмурился - вспышка света была слишком яркой, выставил перед собою руки, заслоняясь от секущих лучей, и болезненно поморщился от того, что увидел, - прямо около его ног на полу была навалена большая куча... Буренков зажал нос и вновь переместился на веранду. Там было посвежее.
Через некоторое время он стал замечать некие предметы на веранде, которые сразу не увидел: валявшийся на полу молоток, большой осколок стекла, похожий на клинок с длинным, как штык концом, две консервных банки с аккуратно вырезанными крышками, которые Буренков использовал для карандашей, рассыпанные гвозди... Онемение, в котором он пребывал, понемногу проходило.
В сарае Буренков нашел старый лист фанеры, лопату, метлу, в шкафу отыскал полотенце, сделал себе повязку на лицо, чтобы легче дышалось, и побрел на кухню убирать то, что ему оставил неведомый гость с хорошим желудком. Однако через несколько минут он снова был на улице.
Отдышавшись, Буренков подцепил на фанеру немного снега, разровнял его и вновь загнал себя на кухню. Там с трудом, глядя в сторону, поддел кучу, остатки её соскреб с линолеума лопатой и быстренько, стараясь не дышать и не глядеть на фанерку, вынес "подарок" на улицу, перекинул через забор, на безлюдное заснеженное пространство.
Ему показалось, что он сделал самую трудную, самую напряженную часть работы, хотя на деле это было не так. Предстояла такая сложная штука, как починка замков. С этим мог справиться только его брат, работавший на заводе, выпускающем электромоторы. Буренков прихлопнул дверь веранды, обмотал ручку веревкой, конец зацепил за гвоздь, вбитый в стену, едва ли не вприпрыжку побежал на станцию звонить брату. А заодно зайти к участковому милиционеру.
По дороге задержался - его остановил давний дачный знакомец Котька Мальгин - худощавый, похожий на голодного школяра, живущий в конце улицы. В отличие от Буренкова, который наезжал периодически, да и то в основном летом, Котька обитал здесь постоянно. Звали Котьку в поселке Афганцем - за то, что он не снимал хлопчатобумажную десантную форму-"песчанку" с орденской колодкой на груди и всем рассказывал, что он славно вышибал душманам зубы в Герате да в пустыне под Кандагаром.
Здешние постоянные жители - хоть их и было раз-два и обчелся - Котьку почему-то не любили. Буренков не знал почему. Афганец, рассказывает интересно, повидал немало, в Афганистане провел времени больше, чем другие его "корешки", - целых три года, приятный в общении, и вот на тебе всеобщая нелюбовь. Буренков не понимал этого и всегда при встрече старался сказать Афганцу что-нибудь доброе, выразить свою симпатию, и ему казалось, что Афганец отвечает ему тем же.
- Что-то вид у вас очень потерянный, - услышал Буренков голос, донесшийся до него сбоку, из узкого тоннеля, образованного двумя как бы устремившимися друг к дружке заборами - по этому тоннелю пролегала тропка к колодцу, и заборы будто пытались навалиться на человека, идущего за водой, и зажать его. Похоже за заборами обитали крепкие хозяева, которые не любили друг друга. - Что-нибудь случилось, Сергей Алексеевич?
Буренков остановился, развернулся всем корпусом к человеку, окликнувшему его. Бледная улыбка возникла на лице Буренкова.
- А-а, Константин Константинович!
Так он называл Котьку Мальгина. Когда Котька был школьником, Буренков помогал ему решать арифметические задачки, вместе с ним мастерил макеты моторных катеров, которые Котька потом запускал в здешнем пруду, где, кроме головастиков, никто не водился, и с удовольствием топил их. У него была прямо-таки адмиральская стать - топить корабли. После этого Котька прибегал к Буренкову мокрый, по макушку облепленный тиной, в черных ошметках жирного ила - пруд давно не чистили, и протяжно, со слезами, выл: "Ы-ы-ы-ы!" Буренков успокаивал его, откладывал все дела, и они садились за новую модель.
Впрочем, новая модель была обречена ещё до того, как они взялись склеивать её корпус и выстругивали первую палочку для мачты...
Потом Котька пропал, а когда появился вновь и как-то встретил Буренкова на улице поселка, то расцвел в широкой искренней улыбке, долго тряс ему руку, объясняя, что недавно из Афганистана... Воевал. Одет Котька был в желтоватую солдатскую форму. Раньше такой формы солдаты не носили, а сейчас, когда наши побывали в жаркой угрюмой стране, она появилась удобная, с накладными карманами на штанинах и рукавах, - видать, жизнь заставила портных в погонах придумать форму, соответствующую местности.
Он и сейчас стоял в "песчанке", Котька Мальгин, и изучающе смотрел на Буренкова, покусывал желтоватыми, испорченными никотином зубами спичку и улыбался.
- Да вот, Константин Константинович, - в голосе Буренкова зазвучало что-то жалобное, чужое, ему самому противное, - дачу мою ограбили. Понимаешь? Разбили все, раскурочили, нагадили, вещи - те, что были поценнее, забрали... - Он почувствовал, как у него задергалась щека.
- А кто это сделал, не знаете? - спросил Котька, будто прислушиваясь к себе.
- Если бы знал... Если бы знал - придушил бы этими вот руками. Буренков поднял свои руки с подрагивающими, какими-то чужими пальцами.
- Не расстраивайтесь, добро - дело наживное.
- Я понимаю. Только, Константин Константинович, очень уж противно жить после этого. - Буренков отер рукою лицо, снимая с него что-то липкое. - Словно в душу наплевали. Так гадостно от этого, что наизнанку выворачивает. Вот здесь сидит комок, - он потрогал пальцами твердую крупную костяшку кадыка.
- Пройдет, пройдет, успокойтесь. И добро новое наживете, - проговорил Котька равнодушно, махнул рукой, развернулся и скользнул между заборами. Исчез, будто растворился в воздухе.
