Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
Процедура эта изматывала. Обоих. Но Гамаш знал: он сильнее того, кто попался на крючок и пытается сорваться.
Настоятель явно воспринял перемену тона и темы как отступление Гамаша.
– Как вы думаете, почему отец Клеман создал здесь сад? – спросил старший инспектор.
– А что более всего ценят люди, живущие в такой тесноте?
Гамаш задумался над этим вопросом. Дружбу? Покой и тишину? Терпимость?
– Уединение?
Настоятель кивнул:
– Oui. C’est ça[45]. Отец Клеман позволил себе одну вещь, которой не имел больше никто в монастыре, – уединение.
– Еще одно разделение, – сказал Гамаш, и настоятель посмотрел на него.
Отец Филипп почувствовал, как слегка натянулась леска, и понял: то, что он принял за свободу, вовсе не свобода.
Гамаш обдумал слова настоятеля. Возможно, легендарным сокровищем было не что-то вещественное, а, напротив, то, чего не пощупаешь руками. Пустая комната, о которой никто не знает. И замок.
Уединение. А с уединением, конечно, приходило и еще кое-что.
Безопасность.
Гамаш знал, что люди ценят безопасность превыше всего.
И тут он что-то услышал.
Он обвел взглядом чистое голубое небо. Ничего.
Но что-то там шумело. И приближалось.
Тишину лесной глуши сотряс рев. Он обрушился на них со всех сторон, словно небеса разверзли свой зев и заорали на них.
Все монахи-грибы и Бовуар задрали голову.
Потом все как один пригнулись.
Гамаш пригнулся и потянул за собой отца Филиппа.
Самолет пронесся над их головой и через мгновение исчез. Но Гамаш слышал, как он заложил вираж и развернулся.
Старший инспектор и настоятель стояли неподвижно, глядя в небеса. Гамаш все еще держал настоятеля за мантию.
– Он возвращается! – прокричал отец Филипп.
– Черт! – завопил Бовуар чуть ли не громче ревущих двигателей.
– Боже! – завопил брат Антуан.
Соломенные шляпы сдуло с головы монахов, и они упали на посадки, поломав некоторые вьющиеся растения.
– Он возвращается! – прокричал брат Антуан.
Бовуар уставился в небо. С ума можно сойти оттого, что ты видишь лишь клочок голубого неба у себя над головой. Они слышали, как самолет разворачивается, как нарастает рев двигателей, приближается. Но видеть его они не видели.
И вдруг он снова оказался над ними. На сей раз он шел даже ниже, явно нацелившись на колокольню.
– О черт! – вырвалось у брата Антуана.
Отец Филипп ухватил Гамаша за пиджак, и они снова пригнулись.
– Проклятье!
Гамаш услышал настоятеля даже сквозь рев двигателя.
– Они чуть не врезались в монастырь! – прокричал отец Филипп. – Это пресса. Я надеялся, у нас будет больше времени.
Бовуар медленно выпрямился, оставаясь начеку, прислушиваясь.
Через мгновение звук усилился, потом исчез, и раздался громкий плеск.
– Господи Исусе, – сказал Бовуар.
– Merde, – пробормотал брат Антуан.
Монахи и Бовуар побежали из огорода к двери в монастырь. Их широкополые шляпы остались в саду.
«Черт побери!» – думал Гамаш, покидая сад вместе с настоятелем.
Он хорошо разглядел самолет, когда тот пролетал, казалось, в нескольких футах у них над головой. В последнюю секунду самолет ушел в сторону, чтобы не врезаться в колокольню.
За мгновение до того, как самолет исчез из поля зрения, Гамаш увидел логотип на его двери.
Они присоединились к толпе монахов, спешащих по коридору. К ним добавлялись новые, и процессия все набирала скорость на пути через Благодатную церковь в последний коридор. Впереди Гамаш видел Бовуара, шагающего рядом с братом Антуаном.
Перед запертой дверью стоял с чугунным ключом в руке молодой брат Люк. Стоял и смотрел на них.
Гамаш единственный точно знал, что их ждет по другую сторону двери. Он разглядел эмблему на самолете. К ним прилетела не пресса. Не любопытные, жаждущие поглазеть на знаменитый монастырь, который обрел дурную славу в свете ужасного преступления.
Нет, это было существо совершенно иного рода.
Почуявшее запах крови.
Глава семнадцатая
По кивку настоятеля брат Люк вставил ключ в скважину, легко повернул – и дверь открылась, впустив внутрь пахнущий соснами ветерок, солнечный свет и звук подплывающего к пристани гидросамолета.
Монахи сгрудились у открытой двери. Настоятель вышел вперед.
– Я потребую, чтобы они покинули нас, – заявил он решительным голосом.
– Наверное, мне лучше пойти с вами, – сказал Гамаш.
Отец Филипп посмотрел на него и кивнул.
Бовуар попытался присоединиться к ним, но Гамаш остановил его едва заметным движением руки:
– Лучше останься здесь.
– Что тут на нас свалилось? – спросил Бовуар, почуяв настроение шефа.
– Я пока не уверен. – Гамаш повернулся к настоятелю и махнул рукой в сторону пристани. – Ну что, идем?
Самолет почти остановился, пилот выключил двигатель, винты снизили обороты, и самолет на своих поплавках преодолел последние несколько футов. Гамаш и настоятель ухватились за стойки шасси и остановили самолет, потом старший инспектор поднял канаты, змеящиеся в холодной воде.
– Я бы не утруждался, – сказал настоятель. – Долго они здесь не пробудут.
Старший инспектор возразил, держа в руке мокрый канат:
– А я не уверен.
– Вы забываете, кто здесь старший.
Гамаш опустился на колено и бысто сделал несколько петель, пришвартовывая самолет к пристани, потом поднялся:
– Я не забываю. Дело в том, что я, кажется, знаю, кто сюда прилетел. Вовсе не пресса.
– Не пресса?
– Я сомневался, потому что не успел толком разглядеть эмблему, когда самолет пролетал над нами. Вот почему я хотел пойти с вами.
Старший инспектор показал на символ на двери самолета. Гребешок, составленный из четырех лилий. Над гребешком красовалась надпись: МЮК.
– МЮК? – спросил настоятель.
Маленькая дверь открылась.
– Министерство юстиции Квебека, – ответил Гамаш и шагнул вперед, предлагая руку пассажиру, выходившему из гидросамолета.
Вежливое предложение старшего инспектора либо не заметили, либо проигнорировали. Появилась великолепная кожаная туфля, за ней вторая, человек на секунду задержался на поплавке, потом легко, словно в дверь театра или художественной галереи, шагнул на пристань.
Огляделся, оценивая обстановку.
Не первопроходец, высадившийся на неизведанной земле, а победитель.
Лет шестидесяти, седоволосый, чисто выбритый, красивый, уверенный в себе. Человек без каких-либо слабостей. Но и не задира. Он чувствовал себя совсем как дома, спокойно, даже безмятежно. И если большинство людей казались бы смешными, прибыв в глушь в превосходном костюме с галстуком, то он выглядел совершенно естественно. Его вид мог даже вызвать зависть.
Гамаш подумал, что если незваный гость задержится здесь на некоторое время, то монахи тоже облачатся в костюмы и галстуки. И станут благодарить гостя.
Он умел оказывать на людей такое воздействие. Не он приспосабливался к миру, а окружающий мир – к нему. Так оно и происходило. Впрочем, с немногими, хотя и весьма примечательными исключениями.
Человек на пристани огляделся. Его глаза не задержались на Гамаше. Скользнули, словно по пустоте, и остановились на настоятеле.
– Отец Филипп?
Настоятель поклонился, не сводя с незнакомца голубых глаз.
– Меня зовут Сильвен Франкёр. – Человек протянул руку. – Я старший суперинтендант Квебекской полиции.
Всего на один миг настоятель перевел взгляд на Гамаша. Потом снова устремил его на Франкёра.
Арман Гамаш знал, какое выражение у него на лице. Спокойное, внимательное. Уважительное.
Но отец Филипп, умевший читать невмы, различил малозаметные морщинки на лице старшего инспектора и понял, что чувствует Гамаш на самом деле.
– Что это за хрень, черт подери? – прошептал Бовуар, когда они шли по коридору, на несколько шагов отстав от настоятеля и старшего суперинтенданта Франкёра.
Гамаш кинул на Бовуара предупреждающий взгляд. Не легкий визуальный укор, а удар дубинкой по голове. «Заткнись, – говорил этот суровый взгляд. – Придержи язык сейчас, если прежде не научился».
Бовуар заткнулся. Но не перестал наблюдать и слушать. Двигаясь вперед, они словно шли сквозь пелену разговора, создаваемую идущими впереди мужчинами.
– Ужасный случай, mon père, – сказал старший суперинтендант. – Смерть приора – национальная трагедия. Но могу вас заверить, что мы быстро найдем убийцу и вы оплачете вашу потерю в приватной обстановке. Я приказал моим людям держать в тайне смерть брата Матье.
– Старший инспектор Гамаш говорит, что это невозможно.
– И совершенно правильно говорит. Невозможно для него. Я питаю глубочайшее уважение к месье Гамашу, но его возможности ограниченны.
